Мой любимый клоун

И тут Синицын увидел, что их окружает целая толпа артистов. Не было только Полины. И в воздухе повисла таинственная фраза:

— Накрылись ваши зарубежные гастроли. Не в силах сдержать понятную одному ему радость, фокусник-иллюзионист Альберт Липкин показал клоунам свои гнилые зубы.

— Всегда-то вы преувеличиваете наши скромные достижения, Альберт Ефимович, — спокойно ответил Липкину возникший из-за портьеры Димдимыч. — А ведь ничего и не было. Лично я, как председатель месткома, ничего такого не видел. И если других мнений на чужой счет нет — все по местам! И толпа растаяла.

В гримерной Ромашка старательно замаскировал на скуле Синицына очень качественный синяк.

— Ну, посмотри, Птица. Ты опять очень красивый, прямо как Димдимыч. А? Ювелирная работа! Дай запудрю.

Синицын критически осмотрел себя в зеркало:

— Хорошо, что очки. За очками почти совсем незаметно.

Еще задержались, чтобы позвонить Баттербардтам со служебного входа. Безрезультатно.

Садились в машину между цирком и Центральным рынком, в тупичке, где цирковым разрешают оставлять личный транспорт.

— Синицын! Сергей! Синицын!

Незнакомая женщина бежала к нему, лавируя междупрохожими, придерживая рукой короткую дубленку, накинутую на плечи. Копна курчавых волос, красные брюки… Лариса!

Он смотрел в ее умело подкрашенное располневшее лицо, вдыхал приторно сладкий, крепкий запах духов.

— Не узнал?

— Узнал. Здравствуй.

— Здравствуй, Синицын.

Она скользнула взглядом по красному «Запорожцу»:

— Твое хозяйство?

— Мое.

Ромашка, поймав взгляд Ларисы, взял за стеклом под козырек.

— Это мой партнер Роман Самоновский. Ты смотрела представление?

— Да нет. Заехали вот на Центральный.

— Понятно. Фруктов захотелось? Она подняла в руке полиэтиленовый пакетик, где, как шары в лотерейном барабане, теснились яблочки.

— Представляешь, мне вдруг ужасно захотелось маринованных яблок. — И Лариса быстро оглянулась.

На той стороне улицы у решетки бульвара бежевые «Жигули» с черной крышей «под кожу». Около них стильный балбес закуривает. И очки на балбесе темные, фирменные. Такие, кажется, «макнамара» называются. И через эту «макнамару» балбес поглядывает на Синицына.

— Ты замужем?

— Обязательно. — Лариса парадно улыбнулась. — А ты женат? Есть детишки?

— Есть. — Синицын озабоченно сморщил лоб. — Четверо. — И, глядя в ее округлившиеся глаза, добавил: — Три девочки, остальные пятеро — мальчики. И все, само собой, близнецы.

Лариса громко расхохоталась.

— А ты, Синицын, все такой же мальчишка.

— Да! — сказал Синицын. И, вдруг качнувшись всем телом, звонко чмокнул ее в щеку, словно клюнул.

— Ты с ума сошел!

Махнула на него толстым пакетиком и побежала к своему «макнамаре». Уже от самых «Жигулей» крикнула на всю улицу:

— У вас, товарищ Синицын, синяк под глазом! Кто это вас так, а?

Синицын втиснулся за руль и вылетел на проезжую часть. Он вел машину скоро, уверенно, механически реагируя на дорожные знаки, сигналы светофоров, маневры других машин.

«Непорядок, — размышлял Синицын, — одни — вот как мы с Ларисой — могли родить ребенка, даже не ведая, не понимая, что творим. А другие люди за чужими детьми в очереди стоят, как во время войны стояли за куском хлеба». Почему его мать одинокая тянула, не оставила годовалого ребенка каким-нибудь людям вроде него с Лёсей? Растила в муках, не вышла замуж из-за него, Сергея. Наверное, боялась, что мужик попадется бессовестный. Бессовестные мужики — они страшней войны, от них лучше подальше. Или стрелять их, как бешеных собак, но тогда население сильно поубавится…

Синицын резко тормознул. Ромашка стукнулся лбом о стекло.

— Машина пожарная, но пожара пока нигде не видно, господин брандмейстер, — резонно заметил Ромашка. «Что это значит — остаться матерью-одиночкой? Землю надо целовать под ногами таких матерей».

— Послушай, Ромашка, а ведь Мария, матерь божья, если разобраться хорошенько, тоже была мать-одиночка.

— А старый плотник?

— Таким женщинам, как Мария, не обязательно иметь под рукой старого плотника. Им пророка родить обязательно.

— Аминь! — сказал Ромашка.

Они подъехали к детдому.

Молодая воспитательница, увидев Синицына, покраснела и захихикала.

— Вам попало за меня? — спросил Синицын.

— Не очень. — И, видно вспомнив, как все тогда было, ухватилась руками за косынку и, не в силах сдержаться, расхохоталась в голос. — Вы это тогда нарочно?

— Ну, как вам сказать…

Еще раз проверили бумаги. Синицын все заранее заполнил, как полагается.

— Будете брать?

— Будем брать! — сказал Синицын и сделал зверское лицо.

Воспитательница снова рассмеялась. Опять шли по коридору мимо одинаковых дверей.

— Сюда, — показала воспитательница, и Синицын переступил за ней порог большой светлой комнаты, где все стены были размалеваны медведями, зайцами, пятнистыми грибами мухоморами и всякой яркой дребеденью. Едва он вступил в комнату, к нему со всех сторон бросились маленькие человечки, окружили его тесным кольцом, облепили ему ноги. Как показалось Синицыну, совершенно одинаковые лица сияли ему блестящими неморгающими глазами и улыбались похожими щербатыми улыбками.

— Это ты?! Ты опять пришел?! — кричали человечки оглушительно громко.

И тут Синицын увидел, как через эту густо облепившую его толпу одинаковых человечков яростно пробивается белобровый щекастый толстячок, весь багровый от неимоверных усилий, и не может никак пробиться.

— Пустите меня! Это мой, мой папа!

— Ванька! — позвал Синицын, поймав отчаянный взгляд бирюзовых вытаращенных глаз. Сказал и не узнал своего голоса.

Синицын перегнулся через толпу, схватил толстяка за руку, плавно дернул на себя и выпрямился.

Истошный крик внезапно сменился полной тишиной.

Ванька сидел у Синицына на руках. На круглой Ванькиной щеке висела большая, уже ненужная слеза.

— Я тебя знаю, — сказал Ванька Синицыну. — Ты мой папа-клоун.

Выход шестой

Всю дорогу Роман приставал к Ваньке.

— У тебя, брат, щеки скоро нос задавят.

— Не задавят, — не сдавался Ванька.

— Это почему же?

— А потому, что они дружат.

— Кто дружит?

— Нос со щеками.