Мой маленький Советский Союз

Все это случится год или два спустя.

А в тот день, когда на площадке появилась черная собака, Сильвия, как я ее почему-то назвала, Мурзик был ее неоспоримым господином. Царем.

Он степенно подошел к гостье, пошатывающейся на худых, как у курицы, ногах, вежливо обнюхал ее и предупредительно встал рядом, голова к голове, – сильный, умный и нежный.

Черная собака, вынырнув из каких-то своих невеселых дум, вдруг благодарно лизнула его в уголок рта, утонув на миг носом в роскошной медвежьей шерсти.

Мурзик улыбнулся и сел.

Черная собака легла и прикрыла глаза.

Кажется, она попросила его охранять ее сон.

И Мурзик, кажется, тоже видел ее сон, ибо, пока она вот так лежала, то и дело пугливо вздрагивая всем телом, готовая в любой момент вскочить и обратиться в бегство, он, склонив голову, мучительно и беспокойно переминался. Взгляд его становился все суровей и одновременно нежней. Я никогда еще не видела такого обнаженного, как шпага, взгляда.

А потом Мурзик завыл – от всего своего обездоленного собачьего сердца. Словно Луну проглотил и та встала поперек всей его жизни.

Меня до сих пор преследует смутное чувство, что Мурзик наш в эти минуты взял на себя часть какого-то внутреннего груза той собаки, и его грядущая гибель началась отсюда.

Кто знает?…

А потом случился потоп.

Мы с Аппатимой и Афродитой сидели в подъезде, вцепившись в рвущуюся куда-то, практически обезумевшую Сильвию, и содрогались вместе с ней, слыша грозовые раскаты.

Мурзика с нами уже не было – шпага его служения была уже в ножнах. Передав эстафету ответственности за пришлую собаку нам, детям, он незаметно удалился, как только начался дождь.

На улице было светопреставление. Кто-то грозный и славный ловко орудовал белыми саблями молний. Зевс-громовержец носился по небу в огненной колеснице и стучал, как в шаманский бубен, в тяжелый щит. Звуковая волна ужасала Сильвию, и она пыталась удрать. Но не тут-то было! И дело даже не в том, что ее обхватили с трех сторон бдительные стражи – мы, – сразу за козырьком подъезда вода, лившаяся с неба, превращалась в кипящую, пузырившуюся реку. Река эта шумно неслась к автобусной остановке, откуда, надо полагать, смыло всех пассажиров. Лишь один – наш сосед – все-таки доплыл до белого дома-парохода, выпрыгнув почти на ходу из чего-то желтого, похож его на утлое суденышко, – это был автобус-экспресс, скрытый стеной ливня. Чертыхаясь, он проворно взбежал по ступенькам и нажал кнопку лифта, двери которого тут же открылись.

Воспользовавшись случаем, Сильвия ловко вырвалась из наших рук и тут же тоже заскочила в кабину. Там она забилась в угол и отказалась выходить, как мы ее ни выманивали вчетвером… Чертыхаясь, сосед стал подниматься пешком, а Сильвия так и осталась сидеть в лифте.

Двери подъезда открывались и закрывались, люди приходили и уходили, но никто не решался составить компанию столь неожиданному попутчику. В ход пошли куски хлеба и колбасы, принесенные Афродитой из холодильника, но – без толку. Уже и гроза отбушевала, уступив место солнышку, чьи лучи искрились теперь в ряби луж, уже схлынула дождевая река… А Сильвия со всей силой своего упрямства все продолжала сидеть в лифте.

И мы решили: почему бы и нет?

Если ей так хочется, то пусть и живет там!

Надо было только придумать, что делать с другими потенциальными пассажирами.

Столь серьезный вопрос надо было обсудить хорошенько, никуда не спеша, но мы спешили – нам пора было в школу.

Сильвию мы пока что решили оставить внутри, а лифт – сломать.

Сломав лифт, мы заодно избавляли соседей от необходимости нервничать, думать о том, как подняться наверх или спуститься вниз.

А для того чтобы лифт не смогли отремонтировать, мы решили выкрасть из диспетчерской специальную палочку-выручалочку: стальную, с красиво оплетенной разноцветными проводками рукояткой. Без нее дверцы лифта не удалось бы открыть даже лифтеру. Аппатима сбегала в каморку, куда мы иногда заскакивали, чтобы поглядеть на табло с мигающими лампочками, и, воспользовавшись тем, что лифтер куда-то отлучился, без труда вынесла за пазухой этот давно привлекавший наше внимание предмет.

Притаившись на втором этаже, мы посмеивались над стариком-лифтером, который, обнаружив пропажу, долго бродил по двору, заглядывая во все углы, хотя ему и трудно было наклоняться из-за негнущейся от радикулита спины. Иногда он останавливался и недоуменно прислушивался к самому себе, а мы, перебрасывая палочку друг другу, делали вид, что фехтуем с ним на расстоянии.

Но стрелки часов уже перевалили за полдень, и дуть в школу надо было на всех парусах.

– Возьми, пожалуйста, палочку и мячик к себе, а то нам нельзя – Аэлита сразу насторожится, начнет расспрашивать, откуда они у нас, – неожиданно ласково сказала Аппатима, улыбаясь краями губ.

– Не проблема, – сказала я, небрежно завернула трофеи в свою красную кофту и унесла домой.

Мы твердо верили, что по крайней мере до нашего возвращения из школы Сильвии обеспечен сытный (мы оставили ей еду) и уютный угол в нашем гостеприимном доме.

3

В довершение к удачам так счастливо проходившего дня мамы дома не оказалось. Наверное, засиделась у соседки.

Спрятав мяч и палочку в картонный ящик под письменным столом, где хранились коллекция открыток и наклейки от спичечных коробков, я наскоро переоделась и, подхватив с тарелки бутерброд с маслом и сыром, который сжевала, пока спускалась по лестнице, понеслась в школу.

Как только за поворотом показалось синее и строгое, как форма милиционера, четырехэтажное, похожее на коробку здание, к которому спешили одинаково одетые дети, я резко перешла на шаг и остаток пути прошла напряженной, угловатой походкой, сутулясь, но при этом широко размахивая свободной от портфеля рукой.

Наш класс находился на втором этаже, прямо у лестницы, напротив женского туалета, рядом с залом, где проходили уроки пения. Я прошла к последней парте в первом от двери ряду, села и погрузилась в молчание.

Лицо у меня было непроницаемое, взгляд хмурый, и почему-то накатила усталость, хотя за несколько минут до того я была еще вполне себе бодра и весела.

Вокруг было шумно: мои одноклассники обменивались знаками внимания, периодически подкрепляя их тумаками и подзатыльниками. Кто-то бегал, кто-то ходил, кто-то сидел и вопил… Летали портфели, пеналы, губка для доски. Но все это, существовавшее словно за тонким, невидимым стеклом, нисколько не трогало меня. Привычная суетня напоминала чем-то жизнь волнистых попугайчиков, выставленных на продажу в клетке зоомагазина: беспечных и неугомонных, скачущих с жердочки на жердочку, на все лады голосящих.

– Сделала русский? Дай списать! – сказал Деточкин, мой сосед по парте, ткнув меня в бок локтем – так, чтобы не было больно, но и чтобы по рассеянности не забыла: в случае чего может быть и больнее.

Вообще-то, соседа звали не Деточкин, а Алик Данилов, и он был, к моему счастью, персонаж достаточно миролюбивый, относительно независимый от влияния компаний и не вмешивающийся в свары и драки. Его посадили со мной за одну парту еще в нулевом классе – в те годы в Грузии существовали нулевые классы, с которых начиналось обучение. Потом следовали первый, второй и третий класс. В четвертом начальная школа заканчивалась, и мы, покинув класс на втором этаже, должны были кочевать из кабинета в кабинет к разными педагогам, ведущим разные предметы. Таким образом, десятилетка на самом деле была одиннадцатилеткой.