Мой мастер (сборник)
Шрифт:
— Ну да… На маме…
— Гляжу и не пойму, на кого ж ты похожа… Вроде и на него, и на нее. Как мама, все такая же певунья?
— Да когда ж ей петь? На ней коровник в семьдесят коров. Да нас двое. Я-то уже взрослая, а за Вероникой глаз да глаз нужен. Знаете, такой возраст…
— «Взрослая»… — передразнил Мишка. — Вот!
Мишка поднялся и положил перед Ефимовым заявление.
— Ознакомляю. — Ефимов поднял на Таньку глаза и стал читать: — «Гражданка Канарейкина Татьяна Николаевна, потеряв женскую гордость и скромность, украшающую советскую девушку, бегает за
Ефимов с некоторым сомнением посмотрел на документ. Сказал:
— Немножко не по форме. Ну ладно. Можете быть свободны.
— Пошли, — сказал Мишка Таньке.
— Вы идите, а гражданочку Канарейкину нам придется задержать, — сказал Ефимов.
— Как — задержать? Нам еще до Бересневки сто десять километров пилить.
— Ну как же… Ты обвиняешь человека в воровстве. По всем советским законам мы должны передать дело в суд, — объяснил Ефимов.
Танька испуганно стала шить глазами.
— В каком воровстве? — искренне удивился Мишка.
— Ты же написал, что Канарейкина угнала твой мотоцикл?
— А… Нет… Она не угоняла. Я ей сам дал.
— Значит, сам?
— А то… Зачем же ей красть? Она против меня живет. Улица Коккинаки, семь. А я — улица Коккинаки, четыре. От моего дома до ее — вот как отсюда досюда. Я ей крикнул: «Хочешь покататься?» Она говорит: «Давай!»…
— Покататься… А права у нее есть?
— Нет, — пискнула Танька.
— А она и не ездила. Я ей говорю: «Хочешь покататься?» Она говорит: «Давай!», а я говорю: «Не дам, у тебя прав нету», и сам ее в город привез. А мотоцикл на аэродроме поставил.
— Так чего ж тогда людям голову морочишь? — нахмурился Ефимов.
— Пошутил. — Мишка чистосердечно улыбнулся.
— Ну ладно, шутник. — Ефимов выкинул заявление в корзину. — Еще раз пошутишь, я тебе пятнадцать суток влеплю и наголо обрею.
Шел дождь. Мишка и Танька стояли под деревом. Крона плохо защищала от дождя. Танька промокла и мелко дрожала.
— На! — Мишка снял пиджак. Не глядя, протянул Таньке.
— Мне не холодно, — гордо отозвалась Танька, как советская девушка, не потерявшая скромность и гордость.
— Как хочешь…
На шоссе показались огни фар. Мишка подхватил канистру и выскочил на дорогу. Замахал руками.
«Москвич» стал. Оттуда высунулся шофер.
— Налей бензинчику, — попросил Мишка. — Бензин кончился. — Мишка кивнул на сиротливо стоящий на обочине мотоцикл.
— А шланг есть?
— Нету.
— И у меня нет, — сказал шофер.
— Ну, извини.
Мишка вернулся к Таньке.
— Надо самосвал останавливать, — сказал он. — Там болт внизу, отвинтишь, и порядок. Там бак с болтом. Понимаешь?
— Ага, — сказала Танька, клацая зубами.
— На! — Мишка опять протянул пиджак. — А то дрожишь, как с похмелья.
— Тогда и ты возьми половинку.
Стояли под пиджаком, прижавшись. Дождь шуршал в листьях.
— Жлоб ты все-таки, Мишка, из-за какой-то паршивой мотоциклетки готов на весь свет человека охаять, —
сказала Танька.— Я же за тебя волнуюсь, дура, — возразил Мишка. — Он тебе голову заморочит и бросит. Будешь потом на всю жизнь несчастная…
— Ты лучше за свою Малашкину волнуйся. А мы с Валерием Иванычем и без твоих советов проживем.
— А за Малашкину чего волноваться? Она человек верный…
Дед Егор не спал, когда в темноте в дом осторожно прокралась Танька.
— Ты где это шатаешься? — настороженно поинтересовался он.
Танька проворно вскарабкалась на печь, уютно устроилась.
Полежала, послушала ночь. Мерно тикали ходики, откусывали от вечности секунды и отбрасывали их в прошлое.
— Дедушка, — тихо спросила Танька, — а ты бабушку за что полюбил?
— А она меня приворожила.
— Как? — Танька приподнялась на локте.
— Травой присушила… Как-то сплю, слышу, коты под окнами разорались. Высунулся, хотел шугануть, а тут меня за шею — цап! И вытащили. Связали. В рот кукурузный початок, а на палец какую-то травку намотали. Гляжу: двое надо мной ногами дрыгают и поют. А на другую ночь мне Евдокия приснилась. Будто идет среди берез вся в белом. Как лебедь. Думаю: с чего бы это она мне приснилась? Я ее вовсе не замечал. А потом уже после свадьбы она мне созналась, что приворожила. Братья Сорокины за бутылку самогона провернули это мероприятие.
— А какая песня? — спросила Танька.
— Вот чего не помню, того не помню… И Дуню не спросишь.
Танька задумалась…
И представилась ей такая картина:
…Летчик сидит на круглой поляне, как пастушок, и играет на трубе. Вдруг в кустах душераздирающе завопили коты.
— Кыш! — припугнул летчик и бросил в кусты консервную банку.
Коты заорали еще пуще. Тогда летчик поднялся… пошел в кусты, и в этот момент кто-то схватил его за ноги.
А дальше было так: летчик лежал в траве связанный, с кукурузным початком во рту, а два одинаковых деда в валенках вытанцовывали над ним и пели: «Ходи, баба, ходи, дед, заколдованный билет…»
Деды положили руки друг другу на плечи и пошли легкой трусцой, перетряхивая ногами и плечами, как гуцулы.
Светало. Летчик не спал. Он лежал одетый на кровати в общежитии, глядел в потолок. Слушал многоголосье Кешиного храпа.
Потом встал, достал из-под кровати футляр, осторожно извлек оттуда трубу. Вышел в окно. Так было короче.
Солнце всходило над полем, и в его лучах каждая травинка казалась розовой. Стояла такая тишина, будто сам Господь Бог приложил палец к губам и сказал: «Тсс…»
Летчик сел на пустой ящик из-под лампочек, вскинул трубу к губам и стал жаловаться. Он рассказывал о себе солнцу, полю и каждой травинке, и они его понимали.
— Слышь? — Фрося толкнула Громова в бок.
— А? Что? — проснулся Громов.
— Опять хулиганит, — наябедничала Фрося.
Громов прислушался.
В рассветной тишине тосковала труба.
— Который час? — спросил Громов.
— Шести еще нету.
— Ну это уж совсем безобразие!