Мой настоящий отец

Увы и ах! По трем причинам я не гожусь для бесед на кушетке: во-первых, я очень хорошо себя знаю, во-вторых, больше интересуюсь другими, и, в-третьих, мои психологические проблемы питают творческое воображение, и я ни за какие коврижки не позволю промывать себе мозги, да еще и за мои же деньги!

В тот день будущий знаток женских душ облегченно вздохнул, стоило бледному подобию моей матери покинуть кухню.

— Могли засыпаться! — воскликнул он. — Чуть было не догадалась, что мы ее разоблачили!

Я позволил себе упрекнуть их в легкомыслии: если шпионка что-то заподозрит, неприятности будут у меня, а не у них! Могли бы вести себя поосторожней, она все же профессионалка и занервничала, а это плохой знак.

— Да мало ли что… — ворчал Ги де Блегор, хотя спеси у него поубавилось. — Моя мама тоже иногда бывает сама не своя.

— Это из-за месячных, — объяснил Оливье Плон. — У моей такое каждый месяц случается. Но эта тетка — не Поль, а двойник. Вообще не похожа.

— Точно, — согласился Тозелли, намазывая маслом третий гренок. — Могли бы найти кого получше.

— Или купить ей парик, — вставил Аверелл.

— Они не успели, — я решил проявить великодушие, заступившись за врагов.

— Ну конечно, — хмыкнул Блегор. — Королева Бабиола проснулась поутру, подумала: «Нужно быстренько подменить ему мать» — и схватила первую же тетку, что подвернулась.

— Фабиола, — сухо поправил Тозелли.

— Блегор прав, — признал я, чтобы нейтрализовать противника.

— Но почему именно сегодня? — поторопился спросить Тозелли, который не мог допустить, чтобы я уступал хоть в чем-то не блещущему умом гробовщику. — Случилось что-то особенное?

Я обожал этого парня за его истовую веру в меня, за преданность мечте, окрылявшую меня. Тозелли умер от передозировки в двадцать лет.

— Ладно, пошли, — сказал я строго. — Поговорим в другом месте.

Тозелли закусил губу, ужаснувшись мысли, что в нашей кухне могут быть «жучки».

На улице я открыл друзьям «страшную тайну»: Фабиола действовала в спешном порядке, поскольку Объединенные Нации начали секретные переговоры с целью посадить меня на бельгийский трон, когда я подрасту. Они боялись, что Бодуэн I умрет, не оставив наследника, и тогда произойдет революция — как в России.

— Как это — Объединенные Нации? — поинтересовался Аверелл.

— Это когда все страны мира собираются вместе и решают, где будет война, — объяснил Ги де Блегор и добавил ехидным тоном:

— Да чихать они хотели на твою Бельгию! Страна маленькая, ничего интересного, кроме жареной картошки. Объединенным Нациям и без бельгийцев есть чем заняться.

— Ты так думаешь?

Я многозначительно, с легкой издевкой улыбнулся, демонстрируя полную уверенность в себе и в международной значимости «моего» королевства.

— Докажи ему, — взмолился Тозелли.

— Ладно. Будут вам доказательства — завтра.

*

Тут на сцену выходит ключевой персонаж моего детства, этакий волшебник Мерлин, посланный провидением, чтобы стать невольным соучастником моих выдумок. Из всех взрослых он один затмевал тебя своей статью, воображением и авторитетом, но я на него не злился, а использовал по полной программе.

Одетый с иголочки великан, весивший сто двадцать кило и говоривший с южноамериканским акцентом, синеглазый и седовласый волшебник Мерлин был сыном дона Густаво Герреро, отца-основателя Гаагского трибунала. Две тетушки моей матери работали кухарками в его изумительном поместье «Чиспа», на холмах Ниццы. Они были ровесницами Густаво Герреро-младшего и для краткости называли его между собой Густавито. Когда мы познакомились, ему было семьдесят три: прозвище забавно контрастировало с внушительными габаритами этого заядлого выпивохи (который никогда не пьянел!), его безупречными манерами и редкостной раскованностью. Унаследовав от отца титул посла Сальвадора, внешне он странным образом походил на Питера Устинова, Марлона Брандо и Уинстона Черчилля одновременно.

После смерти родителей и продажи имения Его Превосходительство Густавито взял привычку во время частых наездов на Лазурный берег останавливаться у бывшей прислуги своего отца, что нисколько его не смущало. Сестры вынуждены были тесниться в одной спальне, чтобы устроить «Мсье» со всеми удобствами, а тот пользовался этим без зазрения совести и сибаритствовал, частенько привозя с собой прелестную двадцатипятилетнюю чилийку Росси, которую именовал своим пресс-атташе и которая воспламеняла мои детские сны. Козырной картой нахлебника, осложнявшего жизнь моим двоюродным бабушкам, был его пульмановский шестисотый «мерседес» с дипломатическими номерами — роскошный лимузин, который он в отпуске водил сам.

Густавито очень меня любил и компенсировал великосветскую скупость готовностью быть всем полезным. Я сделал из него своего личного шофера, что позволяло если не вызволить бабушек из рабства, то по крайней мере хоть что-то с него поиметь, а заодно подтвердить мой статус политического беженца: я, как-никак, был наследником престола, которому угрожала смертельная опасность.

Я развалился на рыжем кожаном сиденье «мерседеса», закинул ноги на бар с маркетри, выставил локоть в открытое окно и на подъезде к школе приветствовал одноклассников небрежным взмахом руки. Они приблизились с почтительной опаской, обогнули лимузин, а я вышел и небрежно бросил шоферу:

— До скорого, Густавито.

— Кто это? — хором выдохнули мальчишки, как только машина отъехала.

— Телохранитель, от Объединенных Наций, а что?

— Кончай заливать, — прошипел Ги де Блегор.

— Спросите его сами, если не верите.

Во время большой перемены полкласса выстроились на тротуаре, карауля «мерседес». Пока я залезал на заднее сиденье, Ги де Блегор дерзнул-таки постучать согнутым пальцем по стеклу.

— Извините, мсье, — спросил он, когда стекло опустилось, — вы… кто вы по профессии?

Лучезарная улыбка осветила гладкое розовое лицо семидесятилетнего здоровяка.

— Я представляю мою страну в Организации Объединенных Наций, — низким, с хрипотцой, голосом, ответил он, а потом поинтересовался в своей неподражаемой манере говорить со всеми как с равными: — А ты кем собираешься стать, мой мальчик?

Блегор застыл с открытым ртом. Я ответил за него, испытывая садистское удовольствие:

— Он хочет стать гробовщиком, как его отец.

Дипломат положил руку на плечо Ги, пригнув его к земле сантиметров на десять.