Мой отец генерал Деникин

Воспоминания будущего генерала о жизни в Шпеталь Дольном были довольно смутными. Однако один день 1878 года отчетливо запечатлелся в его памяти. Его отец, обычно разговорчивый, стал молчаливым и в течение нескольких недель только поглаживал свою белую веерообразную бороду. В этот день прибыла депеша. Иван дрожащими руками вскрыл конверт, протянул бумагу жене. Там было написано, что во исполнение его желания он направляется в крепость Новогеоргиевскую с тем, чтобы принять командование батальоном резервистов, которых ожидали на фронте.

Между Россией и Турцией шла война, и Иван, тайком от жены, ходатайствовал о своем в ней участии. Елисавета возмутилась:

— И ты мне ничего не говорил, Ефимыч. Идти на войну в твоем возрасте? Ведь тебе уже 68 лет!

Антону передалось волнение матери, и он также залился слезами, но позднее признавал: «В глубине души я был горд тем что мой отец отправляется на войну».

Однако затем приказ был отменен: мирные переговоры приобретали благоприятный характер, и батальон резервистов был расформирован.

Окончательно вернувшись к гражданской жизни, майор с грустью свернул свой старый мундир, спрятал в чемодан, присыпав табаком от моли. Он бы охотно ходил в нем хоть каждый день, но боялся износить и поэтому надевал лишь по особо торжественным случаям. Так как новый мундир стоил очень дорого, то Иван волей-неволей свыкся со скромной гражданской одеждой, но никогда не расставался с военной фуражкой.

По примеру всех уважаемых и респектабельных семей Деникины после рождения Антона взяли в дом няню, сироту из крестьян, по имени Аполлония, которая согласилась на их условия, потребовав самой незначительной платы. Но на пятерых тридцати шести рублей пенсии стало не хватать. К концу каждого месяца надо было у кого-нибудь занимать. Иван запирал на замок свою гордость, надевал фуражку и шел к одному из друзей занимать 5-10 рублей до первого числа следующего месяца. Этот заколдованный круг разрывался только раз в год, когда семья получала дополнительную пенсию в 100 рублей, которую министерство финансов выплачивало старым солдатам-пограничникам. Тогда Елисавета делала покупки, заказывала ткани, а Иван приглашал друзей на обед.

Когда Ивану должно было исполниться 69 лет, до очередной манны небесной оставалось еще полгода. Однако Елисавета решила сделать мужу неожиданный и удивительный подарок. Она плохо говорила по-русски, но умела писать и еще лучше читать и обучила этому четырехлетнего сына. Когда наступил день рождения, мальчик встал и, сияя от гордости, начал читать статью из газеты. Иван остановил его:

— Довольно, малыш, ты считаешь меня совсем глупым. Я знаю, что мать тебя заставила выучить эти фразы наизусть. А ну-ка, прочитай мне это место, а потом вот это.

Антон почти не останавливался, хотя слова были очень трудные. Никакой подарок не мог порадовать так старого отца, как беглое чтение сына.

Сорок лет спустя Деникин, вспоминая в изгнании этот эпизод своего детства, вновь пережил его. Ко дню рождения моей матери он тайком научил меня читать, писать по-русски и считать до ста. Как моя мать должна бы быть горда и счастлива! Результат, однако, был обескураживающим. Подобно деду, отказываясь сначала верить своим ушам, она вдруг расплакалась и заперлась в своей комнате. Я и отец были поражены. Когда наконец дверь открылась, я услышала упреки:

— Ты совсем потерял голову, Иванович! Несчастному ребенку ведь только четыре года, и она определенно умрет от менингита.

Я, однако, выжила.

Освоив кириллицу, Антон легко одолел и латинский алфавит. Ребенок владел двумя языками. Его отец, хотя и понимал польский, говорил только по-русски, мать же никогда не знала русский достаточно хорошо. Антон говорил с отцом по-русски, а с матерью по-польски. Этих лингвистических познаний было недостаточно для того, чтобы сделать из Антона офицера. А, по утверждению родителей, ребенка явно влекло это призвание, что проявилось в его первый день рождения. По старому обычаю, перед ним положили на подставке крест, маленькую деревянную саблю, книги и стакан для водки. На что ребенок обратит внимание, то и должно было определить, кем он будет: священником, военным, ученым, служащим или же просто пьяницей. Ребенок сразу схватил саблю, затем на мгновение оставил ее, чтобы поиграть со стаканом, и потом снова взял саблю и уже больше не бросал ее.

Гаданье и сбылось, и не сбылось. Сабля действительно предрешила его жизненный путь, но и от книжной премудрости он не отрекся. А пьяницей не стал. Был пьян раз в жизни — в день производства в офицеры.

Однако будущему воину скоро должно было исполниться семь лет, и требовалась более серьезная школьная подготовка. Ближайшая школа находилась в Влоцлавске, на другом берегу Вистулы. Чего бы это ни стоило, надо было переезжать. Семья обосновалась в отдельной квартире на Пекарской улице: две комнаты, кухня и небольшая клетушка. Одна из комнат стала «приемной», родители и ребенок спали в другой. Немощный отец Елисаветы спал в клетушке. Нянька же жила на кухне. Уезжая из Шпеталь Дольного, Деникины хотели рассчитать няню: жизнь в городе очень дорогая, и они не могли платить ей жалование. Но служанка на коленях умолила их оставить ее с ними. Она отказывалась от жалования, довольствуясь только спальным матрацем и тарелкой супа, и осознавала себя как часть семьи.

И вот они все вместе во Влоцлавске. Елисавета находит кое-кого из своих прежних клиентов, но вышивка и шитье утомляют ей глаза, частые мигрени портят характер.

Каждое первое число месяца, принося пенсию, Иван готовится встретить упреки: едва получив деньги, он всегда тратит какую-то мелочь, давая в долг еще более бедным, чем он, друзьям, часто без всякой надежды на возвращение. Жена возмущалась:

— Ефимыч! Неужели ты не понимаешь, что нам самим не хватает на пропитание?

Много позднее я стану свидетельницей подобных же сцен, когда моя мать упрекала моего отца за такое же поведение.

Однажды, когда мигрень мучила ее особенно сильно, Елисавета не выдержала:

— В этом месяце мы не продержимся даже до 15-го. Очень дорого стоит твой табак.

В тот же вечер Иван перестал курить.

«Посерел как-то, — вспоминал Антон, — осунулся, потерял аппетит и окончательно замолк. К концу недели вид его был настолько жалкий, что мы оба — мать и я — стали просить его со слезами начать снова курить. День упирался, на другой закурил. Все вошло в норму».

Если Елисавета часто жаловалась на судьбу, то Иван обычно отвечал на эти причитания спокойным молчанием, что в конце концов успокаивало жену. Достоинство и значительность этого молчания во впечатлительной душе ребенка вызывали глубокое уважение.

Семилетний ребенок, сознавая бедность своих родителей, не чувствовал из-за этого никакого унижения. Один раз, правда, он был унижен, но отцу удалось компенсировать оскорбление. Однажды летом, босоногий и в залатанной рубашке, Антон играл с соседними мальчишками на улице. Мимо проходил лицеист старшего класса. Он приподнял мальчугана, подбросил его в воздух. Находившийся рядом учитель строго обратился к своему ученику, выговаривая ему за то, что он «компрометирует себя общением с этими маленькими хулиганами». Плача от негодования, Антон пожаловался отцу. Иван надел свою фуражку:

— Этот собачий сын осмелился назвать тебя хулиганом. Пойду поговорю с ним.

Очевидно, он основательно, по-военному распек учителя, тот явился и принес извинения.

Будучи глубоко верующим, Иван редко пропускал службы в маленькой деревянной церкви. Сын сопровождал его, отстаивал службу, затем пел в хоре. В мае месяце, во время праздника Богородицы, муж, исповедующий православную веру, чтобы угодить своей жене-католичке, иногда сопровождал ее на службу, но признавался, что чувствует себя там, как «на спектакле», считал, что каменное здание церкви слишком холодное, торжественное. После смерти своего старого отца Елисавета стала чаще исповедоваться. Однажды она вернулась совершенно не в себе, с красными глазами и после долгих расспросов объяснила причину своего расстройства: ксендз отказал ей в отпущении грехов, потому что ее сын исповедует православную веру. Она допускалась к причастию, только если давала обещание тайно обратить его в католичество. Иван снова надел фуражку и пошел к ксендзу. В условиях русской «оккупации» всякому поляку, обвиненному в попытке религиозного давления, грозила депортация. Ксендз принялся умолять Ивана «забыть» этот инцидент. Майор пообещал все забыть, его жене были отпущены грехи, но с этих пор она стала ходить в церковь одна.