Мой Пигафетта

На середине этой тирады кто-то, подкравшись сзади, схватил Нобеля за плечо и потащил прочь. «Ты что это выдумал! — крикнул учитель. — Ты же ничуть не заикаешься!» Только тут Нобель сообразил, что декламировал текст ладно и складно, ни разу не запнувшись, как актер, а все потому, что не понимал, о чем речь.

Но учитель вдруг перешел на тихий угрожающий шепот. «Теперь, — сказал он, — я научу тебя говорить правильно». И с размаху шлепнул ладонью по тексту, и, когда Нобель снова попытался прочитать упражнение, текст развалился — слова на слоги, слоги на буквы. Учитель отправил его домой. Но на полпути весь текст вспомнился, до последней буквы, и Нобель не вернулся домой, а сел на корабль и отправился в плавание.

Публика аплодирует

— Здорово у вас получается! — крикнула я. — Вам надо было стать артистом цирка! Вы можете, конечно, и книжки писать, как Черчилль в молодости, который, между прочим, — я это узнала за обедом, — тоже был заикой. Все начиналось вроде бы безобидно, казалось, просто запершило в горле, но потом язык уже ворочался с трудом, и Черчилль начинал шепелявить, как господин Хапполати. Со временем, когда дошло до первого склонения латинских существительных, он начал заикаться по-настоящему, но еще через двенадцать лет он на коне ускакал из школы в кавалерию, и тут заикание как рукой сняло, наверное, потому, что с тех пор он в сущности не говорил, а только издавал боевые кличи. Завтра прямо с утра спросите Географа, он все досконально изучил — о том, как молодой Черчилль вошел в парламент, поднялся на возвышение и произнес речь, которую закончил не раньше, чем его поставили командовать флотом.

Нобель повернулся на другой бок. Да возможно ли на кораблях ее величества королевы, обретя свободу среди ветра и волн, хотя бы один-единственный раз выйти из игры, не опозорившись? На кораблях не бывает ни новостей, ни тайн, нет здесь и укромных уголков, ты не один, но и не в дружеской компании, круглые сутки везде горит электричество, отчего далекие корабли так прекрасны, особенно ночью. Еще до того, как корабль скроется за горизонтом, платочки провожавших, наглаженные, улягутся на старое место в комоде, словно никто никого и не провожал. Двери офицерских кают настежь, а вот матросы свой кубрик запирают, и даже по воскресеньям у них там задернуты занавески, словно они досыта уже нагляделись на море.

Я подняла голову — оказывается, Нобель заснул прямо на палубе, не выпуская из рук бутылку, словно ребенок с бутылочкой молочной смеси, рядом — бинокль, потому что мы находимся в пути так долго, что невооруженным глазом уже трудно узнавать знакомые лица. Но Каноссу, который пошатываясь бежал к нам, я узнала сразу.

— Скорей разбудите его! — закричал он. — Причаливаем! Пусть идет к швартовам!

Вдвоем мы попытались поднять Нобеля, Каносса ухватил его за голову, я за ноги, но Нобель опять и опять растягивался на палубе во весь свой двухметровый рост и, предаваясь совершенно неплодотворной дремоте, бормотал что-то о цинковом гробе, который он не желал делить ни с Садоводом, ни с Капитаном; в конце концов Каносса влепил ему пощечину, — Нобель перестал бормотать, открыл глаза и в ужасе уставился на нас, будто видел впервые в жизни.

Потом вскочил и бестолково заметался по палубе. На бегу он дважды предпринял попытку зашнуровать башмаки и дважды растянулся во весь рост. Он окончательно проснулся, только добравшись до кормы, где с канатами наперевес стояли и аплодировали матросы.

Берег

— Таити! — заорал с мостика Жестянщик. Всю ночь не смыкая глаз он ждал этого часа — вот прибудет лоцман, который сможет объясниться по-французски, уж он-то даст ему, в этот ранний рассветный час, полную информацию о том, как поживают его подружки. Но лоцман о подружках слыхом не слыхал, вообще же оказался словоохотливым малым и всех, кто был на мостике, оделил пестрыми буклетами с видами островов.

Матросы сняли комбинезоны, размотали тюрбаны, убрали тряпичные лоскутья, прикрывавшие лицо, и надели чистые рубашки, — как будто подняли флаги. В узких проходах возле кубриков запахло увольнением на берег.

— Но если вы действительно хотите что-нибудь увидеть, — сказал Капитан, — поторопитесь, потому что ночью мы отчаливаем. Кстати, забудьте все, что вам тут рассказывали про старину, фрукты и свободу, и жемчуг, и бесконечно долгие стоянки, когда кругом островитянки, таитянки, обезьянки, и про танцы ночь напролет в кабаках, до которых из гавани якобы рукой подать. И о футбольных матчах с командами других судов, о добрососедских и дружеских отношениях, — он засмеялся. — Все это в прошлом.

А видела ли я в каюте Стармеха полированные кубки на столе у стены с картами? Стармех всегда стоял на воротах, он и по сей день клянется, что, защищая честь судна под немецким флагом, не пропустит ни одного мяча. Теперь? Теперь не те времена. Сунут в коробку и потащат вокруг света, вот вам и все приключения. Ночью приходишь в порт, утром уже отчаливать, контейнеры ведь в любую погоду можно грузить, время года тоже не имеет значения, летом и зимой тариф один.

Сам Капитан здесь никогда не сходил на берег, он же не мог оставить свой пост, но, спускаясь с мостика, я почувствовала, — он провожает меня взглядом, и не прочь проводить собственной персоной. Хотела оглянуться, что-нибудь сказать ему в утешение, но не было времени. В гавани я тоже не задержалась; должно быть, поэтому юные островитянки не встретили меня с цветами и не украсили, зацепив цветок мне за ухо.

Последняя речь Жестянщика

Садовода я оставила недалеко от гавани, возле первых продавцов жемчуга, а сама прыгнула на первый утренний паром. Пусть отвезут меня на прекраснейшие в мире острова, где не бывает зимы и нет кладбищ. Там я наконец начну пить и петь, а ветер раздует мой силуэт, превратив его в совершенно великолепную фигуру, и я, опьянев от столь щедрых красот и фантазий природы, улягусь спать в первом подвернувшемся каноэ. Довольно книг, долой музеи, никто больше не будет ходить за мной по пятам и свистящим шепотом объяснять, что нарисовано на картинах. Я закрываю глаза — потомки да будут снисходительны к искусству и ко мне, не умеющей дать описание природы.

На пароме я сразу поняла, что жестоко ошиблась — я тут была не одна. В грязноватом баре крохотного суденышка стояли Каносса и Нобель, на пятки им наступала тень — Жестянщик, облаченный в рубаху своих воспоминаний и, похоже, обещавший тем двоим вознаградить их на островах за множество услуг, которые они оказали ему на корабле, вот только опять он с утра пораньше пил за их счет. Подружек француза нигде не было видно, но он трещал не закрывая рта, брал реванш за все, чего натерпелся в течение многих недель в кают-компании. Круглое как шар тулово Жестянщика с короткими толстыми ручками словно еще больше раздалось вширь.

Парень, стоявший за стойкой бара, снова и снова наполнял стаканы, и Каносса, с неподвижно пасмурным лицом и взглядом, упрямо устремленным на носы собственных ботинок, выкладывал на стойку купюры. Никогда еще я не видела его таким измученным, а Жестянщика таким жизнерадостным: француз болтал, не умолкая ни на минуту, словно выздоравливающий после тяжелой болезни, который вознаграждает себя за длительное молчание.

Нобель, тяготясь теснотой крохотного помещения, курил сигарету за сигаретой, бросал на пол и затаптывал окурки незашнурованными башмаками, на полпути в туалет он споткнулся, наступив на шнурок, но в последний миг устоял на ногах, привалившись к стойке. Каносса вдруг обернулся и воззрился на открытую дверь. Я не успела вовремя отскочить, наши взгляды встретились, но тут же физиономия Каноссы расплылась в широченной улыбке, и я поняла: Нобелю он меня не выдаст, на островах их ждут дела и встречи поважнее.

Где кладбища?

— Таити! — снова завопил Жестянщик, когда паром подошел к пристани. Названия других островов он давно забыл. Сейчас он ждал, что Нобель с Каноссой, подхватив под микитки, перенесут его на берег в сияющем утреннем свете Южных морей. Я долго провожала взглядом три удалявшиеся нетвердой походкой фигуры, дожидаясь, пока все пассажиры покинут паром.

На берегу стала искать каноэ, потом, сообразив, что пловчиха я никудышная, взяла на прокат велосипед, трижды объехала вокруг потухшего вулкана и наконец, ошалев от аромата цветов и ванильных деревьев, от нестерпимой синевы моря и немыслимой белизны пляжа, свалилась с велосипеда посреди дороги, неподалеку от церкви, у которой не было колокольни.