Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– Только-то! Вероятно, дело, на которое ссылается пастор, происходило в то время, когда я был представителем Лэнсмера?

– Я полагаю, что так.

Разговор на этом прекратился; но на следующий раз Рандаль, желая посетить сквайра, формально просил на это согласия Эджертона, который, после минутного молчания, в свою очередь, формально отвечал: «я не встречаю препятствия.»

Возвратясь из Гэзельдена, Рандаль между прочим упомянул о свидании с Риккабокка. Эджертон, изумленный этим известием, довольно спокойно сказал:

– Без всякого сомнения, это один из иностранцев. Берегитесь, пожалуста, навесть на его следы маркизу ди-Негра.

– В этом отношении, сэр, вы вполне можете положиться на меня, сказал Рандаль: – впрочем, мне кажемся, что этот бедный доктор едва ли то самое лицо, которого она старается отыскать.

– Это не наше дело, отвечал Эджертон: – для английского джентльмена чужая тайна должна быть священна.

Заметив в этом ответе в некотором роде двусмысленность и припомнив беспокойство, с которым Эджертон слушал о первом посещении Гэзельдена, Рандаль полагал, что он действительно весьма недалеко находился от тайны, которую Эджертон старался скрыть от него и вообще от всех, то есть скрыть инкогнито итальянца, которого лорд л'Эстрендж принял под свое особенное покровительство.

«Игра моя становится весьма трудною, с глубоким вздохом сказал Рандаль. – С одной стороны, сквайр никогда не простит мне, если узнает, что я вовлек Франка в женитьбу на этой итальянке. С другой – если она не выйдет за него замуж без приданого – а это зависит от женитьбы её брата на его соотечественнице, которая, по всем вероятиям, должна быть Виоланта – тогда Виоланта будет богатой наследницей и должна быть моей! О нет, нет! Впрочем, щекотливая совесть в женщине, поставленной в такое положение и с таким характером, как Беатриче ди-Негра, легко можно уничтожить. Мало того: потеря этого союза для её брата, потеря её собственного приданого и, наконец, тяжелое бремя бедности и долгов, без всякого сомнения, принудят ее избрать к своему избавлению единственное средство, предоставленное ей на выбор. Тогда я смело могу приступить к исполнению моего прежнего плана, отправлюсь в Гэзельден и посмотрю, нельзя ли будет старый план заменить новым; и потом…. потом, соединив тот и другой вместе, я уверен, что дом Лесли избавится еще от совершенного падения, и тогда….»

На этом месте Рандаль отвлечен был от созерцания своей будущности дружеским ударом по плечу и восклицанием:

– Ах, Рандаль! твое отсутствие в настоящее время бывает гораздо продолжительнее того, которое требовалось на игру в крикнет; в Итоне ты всегда удалялся от игры и вместо того повторял греческие стихи.

– Любезный Франк, сказал Рандаль: – ты легок на помине: я только что думал о тебе.

– В самом деле? И я уверен, что ты думал довольно снисходительно, сказал Франк Гэзельден, и на честном, прекрасном лице его отразилось чувство искренней, несомненной преданной дружбы. Одному мне известно, Рандаль, прибавил он более печальным тоном и с серьёзным выражением во взорах и на устах: – одному мне известно, как я нуждаюсь, Рандаль, в твоей ко мне снисходительности и великодушии,

– Я полагал, сказал Рандаль: – что последней посылки твоего отца, которую я имел удовольствие доставить тебе, весьма достаточно было, чтобы очистить самые тяжелые долги. Я не имею права и не смею делать тебе выговоры, но все же должен сказать еще раз, что не годится быть до такой степени расточительным.

Франк (с серьёзным видом). Я сделал с своей стороны все, чтоб только переменить образ жизни: я продал лошадей и в течение последних шести месяцев не дотрогивался ни до карт, ни до костей; я не хотел даже участвовать в последней дербийской лошадиной скачке.

Последние слова были сказаны с видом человека, который сомневался в возможности приобресть доверие своей необыкновенной воздержности и благонамеренности.

Рандаль. Может ли быть? Но, при такой победе над самим собой, каким же образом случилось, что ты не можешь жить, не выходя из пределов весьма хорошего годового содержания?

Франк (с унынием). Когда человек, неумеющий плавать, скроется в воде, ему трудно всплыть на поверхность. Дело в том, что я приписываю теперешнее мое затруднительное положение первой утайке от отца моих долгов, тогда как я легко бы мог признаться в них, особливо когда отец мой приехал в Лондон так кстати.

Рандаль. В таком случае, мне очень жаль, что я дал тебе этот совет.

Франк. Нет, Рандаль: ты посоветовал мне с добрым намерением. Я не упрекаю тебя. Всему виной один я.

Рандаль. Врочем, я советовал тебе уплатить половину долгов из экономии от годового содержания. Сделай ты это, и все было бы прекрасно.

Франк. Твоя правда; но бедный Борровел попал в страшный просак в Гудвуде; я не мог не уступить его просьбам: согласился, что долг, основанный на благородном слове, должен быть заплачен. Поэтому, когда я подписал для него другой вексель, он решительно не мог выплатить его, – бедненький! Право, он бы непременно застрелился, еслиб я не возобновил этого векселя; а теперь проценты наросли до такой огромной суммы, что ему некогда не выплатить их. К тому же один вексель рождает другой, и каждый из них требует возобновления аккуратно через три месяца. Занял полторы тысячи фунтов стерлингов, – и теперь ежегодно причитается такая же сумма процентов., О, если бы мне где нибудь достать такие деньги!

Рандаль. Только полторы тысячи фунгов?

Франк. Только; да еще за семь огромных ящиков сигар, которых ты ни за что на свете не стал бы курить, – за три пипы вина, которого никто не хочет пить и за огромного медведя, привезенного из Гренландии, собственно для одного только жиру.

Рандаль. По крайней мере этим медведем ты можешь рассчитаться с своим парикмахером.

Франк. Я так и сделал, – и слава Богу, что он взял с моих рук это чудовище: чуть-чуть не изломал у меня двоих солдат и грума. Знаешь ли что, Рандаль, прибавил Франк, после минутного молчания: – я имею сильное желание откровенно представит отцу мое весьма неприятное положение.

Рандаль (торжественно). Гм! вот как!

Франк. Что же? неужли ты насчитаешь этого за самое лучшее средство? Мне никогда не сберечь требуемой суммы денег, никогда не выплатить мне всех долгов; они увеличиваются как снежный шар.

Рандаль. Судя по разговору сквайра, мне кажется, что с первого взгляда его на твои дела ты навсегда лишишься его благоволения. А для матери твоей это будет сильным ударом, особливо после того, как она полагала, что суммы, которую я недавно привез тебе, весьма достаточно для удовлетворения всех твоих кредиторов. Не уверь ты ее в этом, и тогда было бы совсем, другое дело; но – посуди сам – равнодушно ли перенесет подобное обстоятельство женщина, которая ненавидит ложь, и которая при мне говорила сквайру: «Франк пишет, что это совершенно очистит его от долгов; при всех своих недостатках, Франк никогда еще не говорил лжи.»

– О дорогая маменька! Мне кажется, как будто я слышу тебя! вскричал Франк, с глубоким чувством. – Впрочем, Рандаль, я не сказал ей лжи: я не говорил, что эта сумма покроет все мои долги.

– Ты уполномочил меня и просил сказать ей это, отвечал Рандаль, с суровой холодностью: – и пожалуста не вини меня, если я поверил тебе.

– Нет, нет! Я говорил только, что сумма эта в настоящее время облегчит меня.

– Очень жаль, что я не умел понять тебя: подобные ошибки могут повредить моей чести. Прости меня, Франк, и на будущее время не проси моей помощи. Ты видишь, что, при всем моем желании сделать для тебя лучшее, я ставлю самого себя в весьма неприятное положение.

– Если ты покинешь меня, мне останется одно средство: идти и броситься в Темзу, сказал Франк, с глубоким отчаянием: – рано или поздно, но отец мой узнает мои нужды. Уже евреи грозят мне идти к нему. Чем дальше откладывать, тем ужаснее будет объяснение;

– Я не вижу причины, почему твой отец должен знать положение твоих дел; и мне кажется, ты мог бы разделаться с ростовщиками и отделаться от векселей, заняв деньги у других лиц на более выгодных для тебя и легких условиях.

– Каким же образом? вскричал Франк с горячностью.