Мой взгляд на литературу

Когда-то мне казалось, что «Три зимы» и «Спасение», а затем американский период с «Видениями на берегах залива Сан-Франциско» – это уже пик его писательских возможностей [549] . Но нет – ведь «Это» [550] является настоящим событием. Прежде я не смел обращаться к Милошу, но после прочтения «Это» не мог удержаться, чтобы не написать ему письмо. Я недавно подумал, что как и орден «Virtuti Militari», так и Нобелевская премия должна иметь три класса. Милош для меня Нобелевский лауреат первого класса [551] .

549

Рассуждения Станислава Лема об этом периоде творчества Чеслава Милоша см. в книге «Так говорил... ЛЕМ». – М.: АСТ: АСТ МОСКВА: ХРАНИТЕЛЬ, 2006 («Philosophy» (2 изд.) и «с/с Лем»), с. 232 – 239 и др.

550

«Czeslaw Milosz. To». – Krakоw: Znak, 2000. Имеется перевод книги на русский язык: «Чеслав Милош. Это». – М.: ОГИ, 2003, 204 с. (Bilingua) – двуязычное издание.

551

В 1980 году, сразу же после известия о присуждении Ч. Милошу Нобелевской премии, краковскому изданию «Gazeta poludniowa» для подборки высказываний известных людей на тему «Место Милоша в польской культуре» С. Лем сказал: «Его творчество монолитно. До войны он был из тех немногих, кто предчувствовал надвигающуюся катастрофу и высказывался об этом, сегодня же его поэзия переполнена беспокойством о судьбах мира. В этом смысле Милош является поэтом неравнодушным, неравнодушным к философским и моральным проблемам современности. Как следствие, его творчество является продолжением романтизма, в лирике Милоша живет дух наших великих поэтов-пророков. Меня не удивило известие, что именно Чеславу Милошу присуждена Нобелевская премия в области литературы. Желаю, чтобы его произведения нашли многочисленных читателей».

Достижения и фигуру Милоша я охотно рассмотрел бы на историческом фоне. В нашей части Европы было большим несчастьем быть талантливым поэтом. Чем более кто-то был наделенным талантом, тем трудней ему было жить. Талант, как злорадно говорится, это то, что мучает человека, некая похожая на компас или магнит ведущая сила, которая приказывает говорить и писать то, что исходит из глубины души, а не слушать различных распорядителей.

В Польше поэты редко попадали в тюрьму, в то время как в России или в Украине это было правилом, а в 1930 – 1940-е годы за поэзию гибли; недаром украинцы патетично говорят о «расстрелянном возрождении» [552] . В последнее время я много читал об ужасной жизни Ахматовой. Ее ученик Бродский, поэт doctus [553] , попал в ссылку, хотя времена были уже не такие строгие. В общем можно сказать, что в Советском Союзе не было не только выдающегося поэта, но и биолога или конструктора ракет, который бы не прошел через горнило страшных страданий и мук. Столь страшного давления у нас не было: вероятно потому, что мы были только вассалами, протекторатом империи.

552

В оригинале по-украински латиницей: «rozstrilannym widrodzenniu».

553

ученый (лат.).

До войны из-за моего младого возраста я не знал стихотворений Милоша, впрочем, период его наибольшего расцвета в значительной мере совпал с периодом немецкой оккупации. После войны Милош остался в стране – тогда еще это не была ПНР, – что наверняка было связано с фактом, что он всегда был резко настроен против правой, народно-демократической формации. Когда он оказался за границей в качестве дипломата Народной Польши, а позже выбрал эмиграцию, началась борьба, его атаковали и справа, и слева. Единственным местом, где он мог преклонить голову, был дом «Культуры» [554] в Мезон-Лаффит, позже многие годы он мог публиковаться только у Гедройца, который стал настоящей спасительной гаванью для очень большого числа достойных людей.

554

Издававшийся Ежи Гедройцем в 1947 – 2000 гг. в пригороде Парижа польский ежемесячный общественно-политический журнал «Kultura» антикоммунистической направленности. Под псевдонимами Chochol (Хохол, в 1970-е годы) и P. Znawca (П. Знаток, в 1980-е годы) в нем публиковался и Станислав Лем.

Милош имел тогда два ложных, но сильно и мучительно укоренившихся убеждения: во-первых, он поверил в гранитную, несокрушимую мощь советского Востока, во-вторых же считал, что, покидая Польшу и разрывая контакт с живым языком, он сам убивает свою поэзию. К счастью, и первое, и второе оказалось неверным. Считая, что молох советской стальной мощи никоим образом нельзя разрушить, он не хотел, однако, стать ни его пленником, ни приверженцем. Первым его публичным выступлением после выбора эмиграции была статья «Нет» в журнале «Kultura», что свидетельствовало о твердой отчаянной непреклонности. Некоторые его вещи, написанные в прозе, иногда – словно на скорую руку, как «Принятие власти», также непосредственно касались политики, особенно «Порабощенный разум». Он написал также несколько стихотворений, назовем их итоговыми, таких как «Поэт помнит», но не они определяют его главную поэтическую направленность [555] . В этом Милош не похож на наше правое крыло, которое как омела паразитически черпает силы в минувших сорокалетних коммунистических муках; если бы нельзя было пинать давно умершего коммунистического дракона, немного бы ему осталось.

555

В 1997 году по просьбе журнала «Kwartalnik Artystyczny» Станислав Лем назвал три важнейших стихотворения в польской литературе XX века: «Называю три стихотворения, методом тяп-ляп выбранных из мешанины, которой наполнена моя память. Порядок, в котором их называю, совершенно случаен и не имеет какого-либо значения. Это следующие тексты: Чеслав Милош, „Джонатану Свифту“; Константы Ильдефонс Галчинский, „Путешествие в счастливую Аравию“; Болеслав Лесьмян, „Гад“... Стихи, которыми Милош обращается к Свифту, являются как бы констатацией моего отношения к миру».

Ведь поэт переживал минуты обыкновенной человеческой слабости и отчаяния, казалось, терял веру и надежду. Об эпохе упреков эмиграцией во время своего пребывания в Париже он, однако, мало высказывался, в то время как Солженицын в последних номерах «Нового мира» широко пишет об обвале подлости, которая его сопровождала не только в Советской России, но и потом, когда он жил уже в Вермонте. С одной стороны к нему тянулись советские щупальца, с другой – эмиграция ставила ему в вину то и это, и все пытались пить из него кровь.

В литературной среде укоренился взгляд, что талант – это одно дело, а высокая мораль и порядочность – другое. Важно фигуру Милоша, ясную, чистую и великую, видеть на фоне различных ужасов, которые происходили со всеми теми, кто имел смелость таланта или талант смелости. Вспомним выдающегося поэта, каким был Галчинский; однако он пошел на службу. А Милош не хотел. Такого рода поступок трудно записать на счет поэтических заслуг в прямом смысле этого слова; речь идет о более глубоких этических вещах.

Я сам, находясь в стране, не так сильно чувствовал давление ПНР, поскольку был по уши погружен в творчество. Это была разновидность автотерапии, и я подозреваю, что творчество у Милоша тоже выполняло такую функцию, что, упаси Боже, не определяет калибр дарования. Когда он писал, он выполнял задачу, поставленную себе самому. Между Сциллой капитализма и ужасной Харибдой коммунизма ему удалось найти собственный курс. В тех условиях и в той ситуации лучше сделать, пожалуй, было нельзя.

II. Связующее звено

Уход [556] Чеслава Милоша был в определенном смысле ожидаемым, ведь он уже стоял на пороге девяносто четвертого года жизни, но это невосполнимая потеря. Вместе с ним уходит не только прекрасный поэт, Нобелевский лауреат, но и, пожалуй, последний писатель, который помнил и возникновение II Речи Посполитой, и довоенную Польшу. Никто так глубоко не мог постигнуть прошлое, чтобы связать его с сегодняшним днем.

Почти до последних дней в еженедельнике «Tygodnik рowszechny» он помещал очень ценные тексты. Читая одну из последних «Литературных кладовых» [557] , в которой он возвращался в Вильно, я чувствовал уже, что это прощание, а когда рубрика Милоша перестала появляться в «Tygodnik», я воспринял это как его духовную смерть. Однако любому можно пожелать, чтобы к смерти он подходил с таким ясным и полноценным разумом [558] .

556

Нижеприведенный текст написан в связи со смертью Чеслава Милоша (ум. 14.08.2004 г.).

557

Название цикла статей-воспоминаний Ч. Милоша в еженедельнике «Tygodnik рowszechny» – по названию сборника: «Milosz Cz., Spizarnia literacka». – Krakоw: Wydawnictwo Literackie, 2004, 183 s.

558

Сам Станислав Лем в этом повторил Чеслава Милоша: до своих последних дней (ум. 27.03.2006 г.) он раз в две недели публиковал в том же еженедельнике «Tygodnik Powszechny» свои статьи на различные темы: наука и техника, литература и искусство, политика, воспоминания.

Иногда Милош был мишенью не слишком благоразумных замечаний, ибо своей долговечностью он также подвергал испытанию не одного из так называемых прекрасных двадцатилетних. Молодым, что понятно, кажется, что старшие должны уходить, чтобы не занимать напрасно места. Но место, которое занимал Милош, действительно нельзя занять. В одном из последних текстов он написал о стихотворении Лехоня, которое, к моему удивлению, читая когда-то Лехоня, я просмотрел: «Нагим поднялся в своем сне ...» Для меня это было поразительное открытие, которое раскрыло мне глаза и на Лехоня, и на открывателя, а значит – на Милоша.

Теперь, когда дело Милоша уже закрыто, появятся специалисты лучше, чем я, чтобы подвести итоги и баланс его долгой жизни. Только через немалый промежуток времени можно будет оценить весь объем его духовной работы. Это подобно высоким горам, которые нельзя полностью объять взглядом, когда стоишь у их подножия; только с расстояния на фоне неба ясно рисуется очертание горного массива.

Обращение к отдельным этапам его поэтического творчества – это уже дело индивидуальное. Милош черпал из многих источников, менял стили и регистры, в таких стихотворениях, как «Поэт помнит», он доходил даже до грани поэтической публицистики. «Что делаешь на развалинах собора / Святого Иоанна, поэт?» – спрашивал он сам себя. «Я клялся, что никогда ты не будешь / Скорбной плакальщицей» – но стихи из «Спасения» были сильно связаны с опытом войны. Его судьба была судьбой очень незаурядного, но, однако, польского писателя и поэта. И Милош должен был пройти через эпохи рушащихся и крушащихся демоном истории государственных устройств и границ.

Он рассказывал, ничего не скрывая, о самом трудном периоде своей жизни, когда стал эмигрантом из Польши и когда его затронули различные подозрения и оскорбления, и он сам, испытывая справедливый гнев, создавал множество неприятностей Гедройцу как хозяину в Мезон-Лаффит. Однако он выбрался на поверхность, как отличный пловец, и донес до нас, до наших дней эстафетную палочку, уходя как раз в момент, когда начались Олимпийские игры.

Станция «Солярис»

Перевод Язневича В.И.