Мой золотой Иерусалим

— Может быть, — сказал Габриэль, — а может быть, и нет. Но это не имеет значения, мы ей не помешаем.

— Я бы с удовольствием, — сказала Клара. — Но просто уже поздно.

— Не так уж и поздно, — заверил ее Габриэль и нажал на газ.

Пока они ехали по Холлоуэй-роуд и въезжали в Айлингтон, Клара размышляла о том, не следовало ли ей пригласить его попить кофе к себе, и в итоге была рада, что этого не сделала: во-первых, она вспомнила, что у нее не осталось чистых чашек, а затевать мытье посуды не хотелось, во-вторых, ей было интересно посмотреть, как он живет. Судя по шикарным туалетам Филлипы и по облику одного перестроенного дома в Айлингтоне, где Клара как-то побывала в гостях, можно было ожидать чего-то эффектного, шикарного, каких-то особых изысков лондонского жилого строительства, великолепия интерьеров с мебелью из магазина «Хилз», особо модными обоями, сверкающими деревянными полами, белоснежными дверями, цветной керамикой и дорогими искусственными цветами в белых итальянских вазах. Наличие в доме детей, Клара была уверена, выразится в обилии нарядных деревянных игрушек, декоративных ковриков, спонтанных рисунков на стенах. Клара плохо знала этот жанр — мало у кого из ее друзей были дети, — но видела некоторые его образцы в «Цветных приложениях». Она знала, чего ожидать, и очень хотела это увидеть. И, будучи неисправимо безвольной и ленивой, она предпочитала роль гостьи, а не хозяйки, предпочитала, чтобы ей смешивали коктейли, а не сама она возилась со стаканами и бутылками. Клара никогда не устраивала у себя вечеринок и не собиралась устраивать, отрицательное отношение к приему гостей так глубоко укоренилось в ней, что она не могла определить его первопричину и самокритично объясняла его собственной скупостью, ленью или просто неспособностью занимать гостей. Ей никогда не приходило в голову, что другие могут испытывать подобное нежелание, она лишь себя воспринимала стороной получающей.

По пути к дому Габриэля они проехали две смутно знакомые Кларе обветшалые площади, теперь они были заставлены строительной техникой — там сносили и перестраивали старые дома. Этот район всегда привлекал Клару своими резкими контрастами упадка и процветания, богатства и бедности, отказом от провинциального единообразия. Ее привлекало все непривычное: необходимость спать по шесть человек в комнате, как неаполитанцы, была столь же чарующе далекой от воспоминаний о ее собственной маленькой, квадратной комнате-одиночке, как и сложные ассоциации, связанные с комнатой Клелии, населенной чудесными вещами и фотографиями. Клара смотрела на облупившиеся, потрескавшиеся фасады и на фасады только что оштукатуренные и нарядно покрашенные и думала, как хорошо жить в одном из таких обновленных домов.

Но облик улицы, на которой Габриэль наконец остановил машину, ее удивил. Она ожидала увидеть большой красивый дом, на соседней улице они проехали такой, и Клара мысленно поселила в нем Габриэля — угловой, с ажурными решетками на подоконниках и каменным ананасом на столбе ворот. Но на улице, где они остановились, таких домов не было. Реконструкция сюда не дошла; высокие невзрачные дома потемнели, каменные обрамления окон и дверей потрескались от времени и непогоды. Клара заметила, что пытается убедить себя, будто внутри все в порядке, хотя сама не знала, почему это должно ее волновать и что значит «в порядке» в отношении дома Габриэля, но когда они вошли, оказалось, что там все совсем не в порядке. Габриэль открыл дверь своим ключом и впустил Клару в прихожую, освещенную лампочкой без абажура. Клара внутренне приготовилась к встрече с Филлипой — в гостиной горел свет, и, войдя, они сразу услышали голоса. Прихожая поразила Клару убожеством, какого не встретишь в самых дешевых наемных квартирах. Часть выщербленного деревянного пола была покрыта облезлой ворсистой циновкой, стена со вбитыми в нее крюками была увешана одеждой всех размеров, в углу друг за другом стояли детская коляска и детский складной стул на колесиках, поверх коляски лежал трехколесный велосипед, а внизу валялось множество ботинок, туфель и старых пластмассовых игрушек. Видавшие виды дешевые коричневатые обои в цветочек, ободранные детьми, свисали у подножия лестницы клочьями, а в углу отстали, обнажив внушительную выемку в крошащейся штукатурке. На лестнице не было ковра. Клара, помимо воли, смотрела во все глаза и, распознав в себе целое половодье чувств обитательницы Хартли-роуд, с трудом смогла их преодолеть. Ей было досадно, что она застигнута врасплох, она думала, что изучила Денэмов и не может ошибиться в своих ожиданиях, она никак не предполагала, что невестка миссис Денэм может так содержать дом. Хотя существовала, конечно, эта помешанная Амелия, но ее помешательство и странная манера одеваться могли быть и преувеличением. Как бы то ни было, Клара сказала себе, что надо принимать все как должное, что именно такой дом — самое подходящее место обитания для такого человека, как Габриэль, но когда Габриэль распахнул дверь в комнату, она поймала себя на мысли, что там, наверное, лучше.

И в комнате действительно было получше, это ощущение создавали сидевшие там люди. Там сидела Филлипа — не превратившаяся, как опасалась Клара, в жалкую тень самой себя, а такая же шикарная, как всегда, — и с ней сидели две пары приблизительно одного возраста, лет двадцати пяти, исключительно хорошо одетые. И все они явно чувствовали себя здесь прекрасно, они не ежились от соприкосновения со спинками и сиденьями кресел и не приподнимали осторожно ноги с вытертого ветхого ковра. Габриэль представил Клару гостям, она села и, ожидая, пока он принесет ей с кухни чего-нибудь выпить, поняла из разговора, что гости зашли просто так и просто так ждали возвращения Габриэля.

— Если бы я знал, что вы зайдете, — сказал Габриэль через окошечко, соединяющее кухню с комнатой, — я бы пришел сразу после митинга, но откуда мне было знать?

— Ты не мог знать, — сказала Филлипа, до этого молчавшая, — да и какая разница? Мы прекрасно сидели, мы просто болтали и вовсе не собирались тебя ждать.

Она говорила странно холодным раздраженным тоном, словно действительно меньше всего ждала возвращения Габриэля. Он выглянул из кухни через окошечко, они посмотрели друг на друга, и Кларе показалось, между ними промелькнула тень какого-то ужасного разрушительного напряжения, они посмотрели друг на друга словно с ненавистью и отчаянием. Клара окинула взглядом комнату, обшарпанную мебель, грязный, в пятнах, потолок, ряды книг — одинокое свидетельство культуры, и, быстро выпив свое виски, не отказалась, когда ей предложили еще. Она подумала, что в настоящий момент на Филлипе Денэм одежды — фунтов на пятьдесят, если не больше, и это при том, что она, как явствовало из разговора, не ждала гостей. А между тем ковер, похоже, куплен вместе с домом, а занавески, висящие на покосившихся дряхлых карнизах, на фут короче, чем надо.

Вскоре стало ясно, что и Габриэль, и Филлипа отчаянно стараются предотвратить уход гостей. Усилия Габриэля были направлены в основном на щедрое наполнение опустевших стаканов и не менее щедрое расходование обаяния, Филлипа же, хотя ничего такого и не предпринимала, но зато и не подавала гостям никакого повода расходиться, в ее невозмутимой дежурной улыбке была удерживающая властность, и гости чувствовали, что их не отпускают. Клара была рада, что они не уходят, ей хотелось побыть еще, от волнения она пила больше, чем намеревалась, и никак не могла заставить себя не смотреть на Габриэля, хотя и очень старалась, тем более что чувствовала: Филлипа искоса наблюдает за ней. И постоянно через всю комнату встречалась глазами с Габриэлем.

Клара не могла его понять. Не могла понять, зачем он так старается быть милым, занятным, зачем проявляет такую заинтересованность и заботу и блещет всеми своими достоинствами. Он очень старался всем понравиться, но в этом не было никакой необходимости: он не мог не нравиться — такова уж была его природа, — чтобы нравиться, ему достаточно было просто присутствовать, и любые его старания были чрезмерны. В нем чувствовалось даже что-то заискивающее, и Клара находила это совсем не противным — наоборот, это казалось проявлением милой, трогательной слабости, уязвимости, которой не было в столь похожей на него Клелии. Кларе нравилось, что Клелия такая, какая она есть, — совершенная, Кларе ничего не надо было от Клелии, но в Габриэле она рада была видеть это отсутствие независимости. И она подумала, что, может быть, столь усиленно демонстрируя свое обаяние, он стремится хоть как-то скомпенсировать убогость этой комнаты, что он, по существу, борется с несоответствием обстановки, в которой живет. Отношения Денэмов с двумя другими парами и тех — между собой были Кларе неясны, и она не могла определить степень близости между ними. Одна пара — архитектор и его жена — выдерживала по отношению к хозяевам тон взаимного приятельского подшучивания, но, поскольку они жили через улицу, Клара сразу решила, что это дружба из соображений удобства, тем более что жена, упитанная дама в шерстяном жакете, проявляла какое-то бодрое, хваткое отношение к жизни, совсем не вязавшееся с пассивностью, к которой тяготела Филлипа. Другая пара была более близка хозяйке хотя бы по внешнему облику: жена — актриса и муж — художник, одетые с таким же сиюминутным шиком, что и сама Филлипа. Муж, поджарый элегантный шотландец по имени Алистер, был в костюме цвета верблюжьей шерсти, Клара ни на ком не видела подобных костюмов и всегда думала, что люди в такой одежде существуют только на рекламе автомобилей и напитков. Ей нравилось, что Габриэль одевается совсем не так, его шерстяная клетчатая рубашка, заправленная в ловко сидящие на бедрах брюки, изумительно подчеркивала очертания тела, чего никак нельзя было сказать о костюме Алистера.

Они разговаривали об искусстве. Клара поняла, что, если бы ее здесь не было, они, наверное, разговаривали бы о своих детях — даже у актрисы был ребенок, — а так они разговаривали об искусстве, только иногда, к слову, вскользь упоминая о подвигах своих отпрысков. Речь зашла о потребности подражать и изображать, на Клару произвело впечатление то, как им всем удается говорить умно без всяких усилий, без нажима и горячности, и она подумала, удается ли им это так легко просто потому, что они старше ее и ее друзей, или они всю свою жизнь разговаривали так. Дама в жакете развивала теорию, согласно которой абстракционизм — это обычный каприз, подобный капризам маленьких детей, и что истинное стремление художника — изображать любыми средствами человеческую фигуру. Она пояснила это, ненавязчиво упомянув о своих детях, описав попытки воспитательницы-американки в их детском саду заставить детей рисовать спонтанно.

— А они не хотят, — сказала она торжествующе, — им это не нравится, и все тут. Маленькие — пожалуйста, с удовольствием размазывают краску пальцами по всему листу, но те, что постарше, хотят рисовать реальные предметы. И чем старше становятся, тем больше у них потребность подражать реальности, спонтанное рисование их не интересует. Мисс Уотсон считает, что с моим старшим не все в порядке, раз он рисует деревья. Она говорит, у него нет воображения.

Художник ее не поддержал; судя по всему, он считал такую хронологическую интерпретацию художественного развития не совсем правомерной, а Габриэль рассказал историю о Клелии, которая в детстве страстно увлекалась лепкой из воска, ныне совсем вышедшего из употребления. У нее хорошо получалось, сказал Габриэль, но она все время оставалась недовольна, критическая сторона ее натуры была еще сильнее творческой, и когда ей было лет восемь-девять, она часами просиживала у себя в комнате, с ожесточенным упорством пытаясь воплотить в упрямо сопротивляющемся воске то, что жило в ее воображении. Она лепила деревья, цветы, животных, но этого ей было мало, она хотела лепить людей. А люди у нее не получались. Форма человеческого тела ускользала от нее. Тогда она стала рисовать эскизы, чтобы по ним лепить фигурки, и трудилась часами, пытаясь воспроизвести свои собственные рисунки. Однажды она не спустилась к чаю и до этого весь день не выходила из своей комнаты; прождав полчаса, мать поднялась к ней и обнаружила, что она сидит на ковре перед камином среди разбросанных вокруг самых восхитительных и талантливых рисунков и горько рыдает над бесформенным куском воска, сминая его в руках. Мать спросила участливо, в чем причина ее горя, и Клелия, всхлипывая, наконец призналась, почему она плачет: она боится, что никогда не станет художником. Клара слушала этот рассказ с наслаждением, ей нравилось слушать разговоры о Клелии, как влюбленному нравится слышать имя возлюбленной, а матери — имена своих детей; кроме того, ей нравилось, как имя Клелии произносит Габриэль, ей нравилось слушать, как, с какой любовью он говорит о сестре.

Было уже совсем поздно, а они все не расходились. Клара посмотрела на часы и увидела, что уже второй час ночи. В конце концов Филлипа сказала Габриэлю, чтобы он приготовил кофе, и он ушел на кухню, а через пять минут заглянул в комнату через окошечко и попросил Филлипу взять чашки. Филлипа не двинулась с места.

— Мне не встать, — сказала она.

Тогда Клара с готовностью вскочила, пошла и взяла у Габриэля поднос с чашками, принесла и поставила на пол у ног Филлипы. Потом Габриэль крикнул, что ему не найти кофемолку.

— О Боже, — сказала Филлипа и не пошевелилась.

— Пойду поищу, — сказала Клара.

Она вышла из комнаты и прошла через жуткую прихожую в кухню, где Габриэль стоял с растерянным видом, держа в одной руке банку с кофейными зернами, а в другой — кофейник.

— Кофемолка куда-то запропастилась, — пробормотал он, хотя явно и не пытался ничего искать.

Клара огляделась в поисках кофемолки и заметила при этом, что кухня и хуже и лучше комнаты и прихожей, — невзрачная сама по себе, но зато хорошо оснащенная. В ней было множество полезных вещей — в основном, наверное, подаренных на свадьбу: современная, хотя и запущенная газовая плита, посудомоечная машина, всевозможная металлическая и керамическая посуда модных расцветок; но раковина была старая, облупившаяся, а сквозь потертый, кое-где отставший линолеум отчетливо проступали неровности каменного пола. Клара сразу нашла кофемолку и подала ее Габриэлю, он насыпал кофе и вставил вилку в розетку.