Моя Африка

на бархатных полотнищах багровых

мы написали страшные слова.

Такое позабудется едва ли, —

посередине зарева и тьмы

мы за любовь за нашу воевали,

и ненависть приветствовали мы.

Ни сожаленье,

ни тоска

ни разу,

что, может быть,

судьба — кусок свинца…

(Но мы вернемся все-таки к рассказу,

которому недолго до конца.)

Мурлычет кот — кусок седого пуха.

Молчит Елена.

Самовар горит.

И о разлуке тягостно и глухо

вполголоса Добычин говорит:

— Я не могу…

Она неотвратима…

Пойми меня,

уж несколько недель,

как я рисую —

эта же картина

про негра, уходящего в метель,

и всё не то…

Он шел тогда, сверкая,

покачиваясь,

фыркая,

звеня,

и шашка и бекеша не такая,

какая на картине у меня.

И всё не так,

всё пакостно,

всё худо…

Ужели это мне не по плечу?

Хоть раз его увидеть.

Кто?

Откуда?

Всё разузнать, поговорить хочу.

Ты отпусти меня, не беспокоясь, —

я никогда не попаду в беду,

приеду скоро…

Сяду в агитпоезд…

Его на фронте всё-таки найду…

Не плачь, моя…

Всё чепуха пустая…

Добычин встал.

Добычин говорит.

Мурлычет кошка, когти выпуская.

Елена плачет.

Самовар горит.

Страна летела, дикая, лесная —

бои,

передвижение,

привал,

тринадцатая армия,

восьмая…

И только где Добычин не бывал!

Выспрашивал, мечту оберегая.

Война была совсем невесела,

и конница Шкуро и Улагая

еще вовсю хоругвями цвела.

Еще горели села и местечки

со всем своим накопленным добром,

но все-таки погоны на уздечке

уздечку украшали серебром.

И говорили конники:

— Деникин,

валяй, мотай,

не наводи тоску,

из головы, собака, сука, выкинь

Россию, православную Москву…

А мы тебя закончим на амине,

на Страшном, гад, покаешься суде…

И только негра не было в помине,

как говорили конники, нигде.

— Китайцы здесь, конечно, воевали,

офицеров закапывали в грязь…

И только раз,

однажды на привале,

с конноармейцами разговорясь…

Конноармеец, маленький и юркий,

веселой рожею румян и бел,

за полчаса стоянки и закурки

рассказывал,

захлебывался,

пел…

Он говорил на стороны, на обе,

шаманя,

декламируя слегка,

о смерти,

о победе

и о злобе,

о командире своего полка.

— За командира нашего милого

я расскажу, товарищи, два слова.

Я был при нем,

когда его убили,

и беляков я видел торжество.

Ему приятно, земляки, в могиле,

что не забыли все-таки его,

что поминаем добрыми словами

и отомстить клянемся подлецам,

казачьими качаем головами,

а слезы протекают по усам.

Он был черен,

с опухшими губами,

он с Африки — далекой стороны,

но, как и мы,

донские и с Кубани,

стремился до свободы и войны.

Не за награды

и не за медали —

за то, чтоб африканским буржуям,

капиталистам африканским дали,

как и у нас в России, по шеям,

он с нами шел —

на белом,

на буланом,

погиб за нас

от огнестрельных ран…

Его крестили в Африке Виланом,

что правильно по-русскому Иван.

Ушла его усмешка костяная,

перешагнул житейскую межу…

Теперь, бойцы,

тоскуя и стеная,