Моя биография

— А когда же мы увидим хоть что-нибудь об этих городах и странах?

Оба рассмеялись. Сознаюсь, что и я был не слишком скромен в описании толп почитателей, приветствовавших меня.

В Берлине я был гостем демократического правительства, но в качестве переводчицы при мне была графиня Йоркская, очаровательная молодая немочка. Приехал я в Берлин в 1931 году, вскоре после того, как нацисты сделались реальной силой в рейхстаге. Я и понятия не имел, что почти половина газет выступала против меня, утверждая, что немцы выставляют себя в смешном виде, устраивая мне, иностранцу, такие фанатические демонстрации восторга. Конечно, это писали нацистские газеты, а я об этом ровно ничего не знал и прекрасно проводил время.

Кузен кайзера любезно водил меня по Потсдаму и Сан-Суси, но мне все дворцы кажутся нелепым, безвкусным и скучным выражением спеси и хвастовства. Когда я думаю о Версале, Кремле, Потсдаме, Букингемском дворце, то, несмотря на исторический интерес, который они собой представляют, мне кажется, что надо быть напыщенными и самовлюбленными людьми, чтобы возводить подобные мавзолеи. Кузен кайзера уверял меня, что небольшой дворец Сан-Суси построен с большим вкусом и выглядит уютнее. Но мне он показался похожим на дамский ридикюль и оставил меня холодным.

Угнетающе подействовало на меня посещение берлинского Музея полиции — все эти фото убитых и самоубийц, дегенератов и всевозможных разновидностей выродков рода человеческого. Я был рад бежать оттуда и снова вдохнуть немного свежего воздуха.

Доктор фон Фулмюллер, автор «Чуда», устроил в мою честь прием у себя дома, и я встретился у него с представителями театра и искусства Германии. Один вечер я провел у Эйнштейнов, в их маленькой квартирке. Я был приглашен также на обед к генералу фон Гинденбургу, но в последнюю минуту он заболел, и я снова вернулся на юг Франции.

Я уже говорил, что буду упоминать о своих романах, но подчеркивать вопросы секса не стану, потому что ничего нового я здесь не открою. Произведение потомства — главный закон природы, и каждый мужчина, будь он молод или стар, встретив женщину, подумает о возможности близости между ними. Так, по крайней мере, всегда было со мной.

Во время работы женщины никогда меня не интересовали, но между картинами, когда мне нечего было делать, я становился уязвим. Как говорит Г. Уэллс: «Если вы утром написали те страницы, которые хотели, а потом ответили на все письма, и вам уже нечего делать, то тут наступает час, когда вам становится скучно. Это и есть время для любви».

И вот именно в такое время, когда мне решительно нечего было делать на Лазурном берегу, мне повезло: меня познакомили с очаровательной девушкой, обладавшей всеми качествами, необходимыми для того, чтобы избавить человека от скуки. Она, так же как и я, была свободна и могла делать все, что ей вздумается, и мы не обманывались друг в друге. Она мне призналась, что едва только оправилась после неудачного романа с молодым египтянином. В наших отношениях, хотя мы об этом и не говорили, все было ясно — она знала, что я должен вернуться в Америку. Я ей что-то давал «на булавки», мы ходили с ней в казино, в рестораны и на вечера-гала. Мы вместе обедали, танцевали танго, и, в общем, все шло по шаблону. Но вскоре я почувствовал, что запутываюсь в сетях этой прелестной близости; случилось неизбежное — я влюбился. И теперь, думая о возвращении в Америку, я уже был не уверен, смогу ли ее оставить. Одна лишь мысль о том, что я ее бросаю, вызывала во мне сожаление — она была так весела, обаятельна и мила. Однако вскоре кое-какие случайности возбудили во мне недоверие.

Как-то днем мы зашли с ней в казино потанцевать во время чая, и тут вдруг она судорожно сжала мою руку — там оказался ее египтянин С., о котором она мне так много рассказывала. Я был несколько уязвлен, и мы быстро покинули казино. Но когда мы подошли к отелю, она вдруг вспомнила, что оставила в ресторане перчатки и должна за ними вернуться, а я могу идти в номер. Предлог был слишком очевиден. Я ничего на это не возразил, ни слова не обронил по этому поводу и пошел в отель. Но прошло часа два, а она все еще не возвращалась, и я решил, что тут дело не в паре перчаток. Я пригласил кое-кого из друзей пообедать с нами в этот вечер, время обеда уже подошло, а ее все еще не было. Но в ту минуту, когда я уже собрался уходить, она вдруг появилась, бледная и растрепанная.

— Не стоило торопиться, к обеду ты все равно уже опоздала, — сказал я, — советую тебе вернуться, пока постель не успела остыть.

Она отрицала свою вину, защищалась, умоляла, но ей никак не удавалось найти хоть сколько-нибудь убедительную причину столь долгого отсутствия. Убежденный, что она провела это время со своим египтянином, я разразился обличительной тирадой и ушел обедать без нее.

Кому не приходилось сидеть в ночном ресторане, разговаривать под звуки рыданий саксофона и звон посуды, терпеливо выслушивать обычные банальности и вдруг остро ощутить свое одиночество? Вы разыгрываете роль любезного хозяина, испытывая в глубине души настоящие муки. Я вернулся в отель, но ее там не было. Я испугался. Неужели она ушла? Так быстро! Я вошел к ней в спальню, но тут с великим облегчением увидел, что ее платья и все ее вещи были на месте. Минут через десять она вошла, веселая и оживленная, и сообщила мне, что была в кино. В свою очередь я холодно объявил ей, что завтра уезжаю в Париж и что хотел бы сейчас проститься с ней — нашим отношениям пришел конец. Она покорно согласилась, продолжая, однако, отрицать встречу с египтянином.

— Если еще оставалась какая-то возможность дружеских отношений между нами, — заметил я, — ты ее убиваешь этой ложью.

И тут я солгал, сказав ей, что шел за ней по пятам и выследил, что из казино она пошла со своим египтянином к нему в отель. К моему великому удивлению, она вдруг сдалась, призналась, что все это правда, и клялась всем на свете, что больше никогда в жизни его не увидит.

На другое утро, когда я стал упаковывать вещи и собрался уезжать, она начала потихоньку плакать. Я должен был ехать в Париж в машине приятеля; вскоре он появился и объявил, что все уже готово, он будет ждать меня внизу. Закусив палец, она горько расплакалась.

— Не бросай меня, прошу тебя! Не надо, не надо…

— А чего бы ты хотела? — холодно спросил я.

— Возьми меня только в Париж, — умоляла она, — а потом, клянусь тебе, я больше не стану тебе надоедать.

Она показалась мне в эту минуту такой жалкой, что я не смог устоять. Я предупредил ее, что это будет невеселое путешествие и что оно не имеет никакого смысла: как только мы приедем в Париж, мы должны будем расстаться. Она на все соглашалась. И в то же утро мы втроем уехали в Париж в машине моего приятеля.

Путешествие и в самом деле началось довольно мрачно; она была тиха и покорна, а я вежлив, но холоден. Правда, долго выдержать так мы не могли — что-нибудь по пути вызывало у нас обоих интерес, мы оживлялись, обменивались впечатлениями, но прежняя душевная близость не восстанавливалась.

Мы подвезли ее к тому отелю, где она собиралась остановиться, и простились. Она сделала вид, будто прощается со мной навсегда, но ее притворство было до жалости очевидно. Она поблагодарила меня за все, что я сделал для нее, пожала мою руку и, мелодраматически простившись со мной, исчезла в дверях отеля.

На другое утро она позвонила и спросила, не поведу ли я ее завтракать. Я ответил отказом, но, когда я вышел с приятелем из отеля, она ждала у входа, в мехах и в полном блеске. Мы позавтракали втроем, а потом посетили Мальмезон, где жила и умерла Жозефина, когда Наполеон с ней расстался. Дом был чудесный, но Жозефина пролила здесь немало слез. Невеселый осенний денек как нельзя лучше подходил к нашему грустному настроению. И вдруг я хватился нашей дамы. Я нашел ее в саду, она сидела на каменной скамье, заливаясь слезами, — казалось, она была охвачена печалью, витавшей в воздухе. Сердце мое готово было смягчиться, если бы я дал ему волю, но я все еще не мог забыть египтянина. Мы расстались в Париже, и вскоре я уехал в Лондон.