Моя мать Марина Цветаева
Шрифт:
Е. О. ВОЛОШИНОЙ
Москва, 10-го р<усского> сентября 1921 г.
Дорогая моя Пра!
Аля спит и видит Вас во сне. Ваше письмо перечитывает без конца и каждому ребенку в пустыре, в котором она гуляет, в случае ссоры победоносно бросает в лицо:
«Ты хотя меня и бьешь, а зато у меня крестная мать, которую воспитывал Шамиль!» — «Какой Шамиль?» — «А такой: кавказский царь, на самой высокой горе жил. — Орел!» Как мне бесконечно жаль, дорогая Пра, что Вы сейчас не с нами! Вы бы уже одним видом своим поддерживали в Але геройский дух, который я вдуваю в нее всей силой вздоха и души,
Пишите нам! Надеюсь, что это письмо Э. Л. Миндлин Вам передаст собственноручно, он много Вам о нас расскажет. С<ережа> жив, далёко.
Целую Вас нежно, люблю.
Марина.
М. А. ВОЛОШИНУ
Москва, 7-го р<усского> ноября 1921 г.
Мой дорогой Макс!
Я очень жалею о Вашей болезни, я Вас всегда помню таким веселым, гривастым Миродержцем. О Вас нужно молиться Зевсу, —
М<арина> Вас так любит, что даже без голосу говорила с Л<уначар>ским — и все сказала. Все обещал.
Целую Вас с благодарностью. Портрет С<ережи> наша самая драгоценность.
Ваша Аля.
Е. О. ВОЛОШИНОЙ
Москва, 8-го р<усского> ноября 1921 г.
Моя дорогая Пра!
От Вас так давно нет писем. За Вас я молюсь богу храбрых, не знаю, есть ли такой. (Не бог войны!) Мы с М<ариной> читаем мифологию, мой любимец — Фаэтон, хотевший править отцовской колесницей и зажегший моря и реки! А Орфей похож на Блока: жалобный, камни трогающий.
Мне очень грустно, когда я думаю о Вашем ревущем море, нужно, чтобы что-нибудь его заглушало, а то так одиноко. Скоро, когда наберем денег, снимемся с Андрюшей [49] и пришлем Вам фотографию.
Я его выше на полголовы, потому что Ваша крестница! Никто в Москве точно не знает, что существует Крым, и когда М<арина> с Асей начали поднимать эту бурю, [50] то все знакомые книгоиздательства откликнулись. Нежно целую Вас, моя чудная Пра!
49
сын А. И. Цветаевой
50
Речь шла о положении Герцык
Ваша Аля.
<Из Дневника Али>
…Вдруг опять начались города. «Ну, уж это Берлин», — говорит мама, складывая вещи. Едем по всем трем вокзалам: Александербург, Зоологический сад, Фридрихербург, и наконец сходим на Шарлоттенбурге. Берем себе носильщика зеленого цвета, он тащит наши вещи вниз по лестнице, и вот мы в Берлине. Черепичные крыши, свет, цветы, скверы… Вот и наш извозчик. Садимся, кладем вещи, прощаемся с нашим спутником. Мама что-то говорит извозчику, и тот едет. Я рассматриваю город. Дома высокие и очень широкие. Много лавок, газетных киосков, продавщицы цветов в шляпках, дамы, кафе, модные магазины. Народу мало. Вот и Прагерплац. Ищу пансион Эренбурга. Вот он. С кафе рядом. Вынимаем вещи, как вдруг из подъезда выходит сам Эренбург. «А-а! Марина Ивановна!» «Здравствуйте, Илья Григорьевич, вот и мы». «Как же вы доехали? Ну, расспросы будут потом, а теперь надо взять вещи». Эренбург взял вещи в две руки, перед ним раскрылись дверцы лифта, и мы все поехали. Через минуту мы были наверху. Мы пошли бесчисленными коридорами и наконец оказались в тупике. Илья Григорьевич открыл дверь, впустил нас в большую комнату и прибавил: «Вы можете вымыться». Мама тотчас же начала мыть голову, после чего к нам пришел Эренбург. Я чувствовала большую радость — сев рядом с Эренбургом, я начала ласкаться и удостоилась нескольких приятных в мою сторону слов, и между прочим крещения Бегемотом. Потом пришла Любовь Михайловна. Она была похожа на молодое высокое деревцо. Я ее впервые хорошенько рассмотрела. У нее были короткие черные волосы, карие глаза. Она села к маме, стала ее спрашивать, как мы доехали, осматривали ли наши вещи, много ли с нами было народу, сколько мы времени ехали, и т. д. Мама скоро с ней подружилась. Потом пришел опять Илья Григорьевич и пригласил маму идти обедать. Мама отказалась, потому что мы только что обедали в вагоне-ресторане. Наши хозяева ушли, а мы остались одни. Мама рассматривала книги, я стояла у окна и любовалась садиком внизу, серебристыми тополями, дораставшими до крыши, и домами, и небом, и всем на свете. Потом пришел Эренбург с Любовью Михайловной, и мы вместе пошли вниз в кафе Диле. Мама пила с Эренбургом кофий, Любовь Михайловна солому, я — какао. Кончив пить, я подошла к загородке кафе и стала смотреть дома и людей. Едут лошади, крестьяне, дамы входят и выходят в магазины, маникюры. Есть в намордниках собаки, возят молоко в тележках. (В первый раз я это видала! Чтобы собаки возили.) Вдруг мама меня спрашивает, не нужно ли мне наверх, отвечаю утвердительно. Любовь Михайловна меня любезно отводит наверх, а сама идет обратно вниз, в кафе. Я, оставшись, читаю эренбурговскую книгу Тарзан от обезьян. Скоро приходит мама. Я даже начала прыгать от радости Эренбурга и нового города, но мама запретила мне так увеселяться.
Через некоторое время нас позвал Эренбург ужинать. Я пошла с радостью, ибо очень проголодалась, потому что за границей подаются очень маленькие порции. За ужином подали две редиски, с кусочком рыбы. На второе лапша, в очень небольшом количестве, и на третие мороженое, 3 полных чайных ложки. И такая еда длится и по сих пор. Я легла спать.
…После завтрака я иду к Эренбургам узнать, сколько времени, может ли И. Г. одолжить маме табаку и сказать, где находится почта. Время сказали, табаку дали, на почту взять обещали. Я запечатлела Эренбургово
лицо поцелуем. От него пахло трубочным дымом. Вернувшись, я сейчас же написала папе письмо. За нами зашла Любовь Михайловна, и мы все вместе пошли на почту. Боже, как здесь много зелени! Перед каждым домом длинный палисадник, часто дом совсем покрыт плющом, окна и балконы похожи в этой силе плюща на бессильные дырья. На балконах цветы, на окнах цветы, на каждой улице по большому скверу. Вот и почта. По бокам дворика огороженные четырехугольные клумбы. Входим в мрачное прохладное святилище писем. Дамы тихими голосами говорят по телефону. Стоят небольшие череда, стоят дамы, девушки, фрейлины и т. д. И такая тишина! Как же может быть в храме? Пока я предавалась таким размышлениям, мама и Любовь Михайловна все кончили. Мы пошли домой. Скоро забили к обеду. Я пришла скорей всех и уже пила бульон из чайной чашки. С нами обедали издатели — Геликоны — муж и жена. Эренбург сказал проходящей горничной «Битте бир». На нашем столе через минуту стояли три бутылки пива. Я не ошиблась — мне тоже налили. После обеда нам привезли вещи из багажа. Мы сейчас же стали разгружать наши чемоданы. Извлекли для Эренбурга из глубины кулич и пасху, плясуна и мальчика на санках. Все из дерева. Кроме того, мама ему еще что-то подарила.Эренбург похож на ежа. А из верхнего и нижнего кармана по любимой черной гладкой трубке. А Любовь Михайловна полная противоположность. Чистая, стройная, с совершенно белым цветом кожи, в белом платье с косыночкой. Похожа на луну по белизне. А Илья Григорьевич как серый тучистый день. Но такие глаза, как у собаки. Эренбург как царь курит из своих двух любимых трубок. Мама и Любовь Михайловна курят папиросы.
Любовь Михайловна хочет взять маму и меня в Кадеве, купить там одежду. Едем подземным поездом. Входим в громадный дом. Пепельница с сигарами. Л. М. сказала мне, что мужчины, идущие в магазин, оставляют сигары, а возвращаясь курят их опять…
Я очень жалела, что была в Zoo не с мамой и не с Ильей Григорьевичем. А в этот вечер за нашим столом присутствует один гость — Борис Николаевич Белый. [51] Это был небольшого роста человек, с лысиной, быстрый, с сумасшедшими как у кошки глазами. Он мне очень понравился, и я его поцеловала на сон грядущий…
М. И. ЦВЕТАЕВОЙ
<31 декабря 1921 г.>
51
Андрей Белый
52
Вписано рукой A. C. Эфрон в беловую тетрадь стихотворений Цветаевой.
с 1922 годом!
Дорогая моя, старая Рысь!
С Новым, нашим Годом! Мне так жалко Старого, лежащего в дубовом гробе, где-нибудь в Аидском склепе Года. Хочется сделать наоборот: положить в склеп новорожденного, и сказать: «Старый — царствуй!» По-моему, выражение «встречать Новый Год», неправильно. Нужно: «Справлять тризну по Старому». Но все-таки с Новым Годом!
М! Не слишком уныло? Ах! Мне бы так хотелось, чтоб Вы дожили до 2000 года! Умереть вместе. С первым ударом колокола. Как-то так: под метель, под колокол, под пожелания… И еще хочется провести жизнь по-грешному: ад и рай не достоверность. Поверю в это лишь тогда, когда увижу. А пока не увидела, буду грешить. «Бог покровитель всех воров, и мой?»
А теперь Вам:
Желаю, чтоб все лапы соединились.
Желаю, чтоб все морды слились в одну большую.
Желаю, чтоб мы встретились одни.
Желаю, чтоб вольная была дана через 1 неделю.
Желаю, чтоб Л<ебединый> Ст<ан> показал всем, какой тут Лебедь!
Мне:
Желаю <рисунок детской лошадки> и <рисунок львиной морды>.
Нежно, по-львиному Вас целую.
Ваша Аля
<Вшеноры>
<1 февраля 1925 г.>
Дорогая Мама.
Очень рада, что Ваше желание сбылось. Мы назовем Борисом. Мне очень хочется Вас видеть, но сейчас нельзя.
Скоро приду.
Я рада, что брат, а не сестра, Борис лучше, чем Ксения. Целую крепко. Поздравляю.
Ваша Аля
<9 октября 1938 г.>
Heureux anniversaire maman aimee = Alia
________
В свой приезд к Лиле, летом 1955, Нютя [54] вспоминала о том, как познакомилась мама с папой.
«Сережа жил тогда у меня, и я его „воспитывала“. Потом он заболел туберкулезом, и мы отправили его в Коктебель лечиться. Вернулся оттуда очень загорелый и очень худой, и каждый день писал письма кому-то. Это меня очень взволновало, т. к. в это время все газеты печатали о каком-то преступлении, кот-е началось с переписки — молодой человек с кем-то переписывался, а потом его зарезали. Наконец я не выдержала и спросила — кому это он так часто пишет? Он отвечает: „Знаешь, Нютя, я женюсь, а пишу своей невесте“. Я была поражена, ведь Сережа был совсем мальчиком. Спрашиваю его о невесте. Он говорит, что это — самая великая поэтесса в мире, зовут ее Марина Цветаева, и кроме того она — дочь профессора, директора Румянцевской библиотеки.
53
Счастливого дня рождения любимой маме = Аля
54
А. Я. — сестра С. Я. Эфрона