Моя подруга – месть

И вот пришла телеграмма. Телеграмма о смерти матери.

Надежда сделала все, чтобы добраться до Новогрудкова как можно скорее. Самолет из Нижнего в Минск летал только раз в неделю – она поехала через Москву, и путь занял всего полтора суток.

Какая добрая душа взяла на себя труд известить ее? Больше ничего, ничегошеньки для похорон сделано не было, ни соседи, ни сельсовет палец о палец не ударили.

Умершая так и лежала в погребе, и когда Надежда ее увидела, она стала более снисходительной к односельчанам. Кому охота возиться и после смерти со скандальной, пропившейся насквозь бродяжкой?

Впрочем, после приезда Надежды все пошло как положено, и мать уже к вечеру схоронили. Не по правилам, конечно, но уж больно жарким выдался тот май!

Поминали на лужайке перед домом. Постепенно, как это часто бывает на деревенских поминках, особенно когда смерть никого особенно не огорчила, перепились крепко, стали орать песни.

Надежда едва пригубливала стаканчик с самогоном – гадость редкая, а запаха вовсе нет, вот странно, – с трудом заставляла себя есть. На столе стояли «летучие мыши», горели уличные фонари, в которые по такому случаю ввинтили лампочки. Словом, было достаточно светло, чтобы все собравшиеся могли видеть Надежду, а Надежда – всех собравшихся. На нее пялились откровенно – ну что ж, она стала столь же откровенно разглядывать каждое лицо: кого-то видела впервые, кого-то узнавала. Бывшие одноклассники показались ей постаревшими, заморенными, их дети – противными. Директор школы и библиотекарша – два лица, на которые она смотрела с удовольствием, – ушли с поминок рано, отговорившись усталостью и возрастом. Пьяненькие бабы затянули «Позарастали стежки-дорожки». И тогда с дальнего конца стола подошли и сели рядом с Надеждою три мужика.

– Слышь, тетка, – сказал один из них, мелкий, как пацан, и наиболее моложавый. – Дом продавать думаешь, нет?

– Сопли утри, племянничек, – по-свойски посоветовала ему Надежда. – Ты, что ль, покупатель?

– Да нет, вон он, Игорешка, – мелкий указал на своего соседа, и Надежда невольно взглянула на того внимательнее. Да так и ахнула! Некогда ярко-голубые глаза выцвели чуть не в белизну, редкие белобрысые пряди едва прикрывали голову там, где некогда вились льняные кудри, а все-таки что-то прежнее – почти по-девичьи капризное – осталось в линии маленького, изящного рта. И Надежда вдруг узнала его, некогда первого красавца и в школе, и на селе. Господи, сколько девчонок по нему сохло! Только не она. Нет, не она.

– Игорешка? – переспросила недоверчиво. – Ты, что ли? Игорь?!

– Ну, узнала наконец? – усмехнулся тот, показав гнилые зубы. – Мы так и думали, что ты нас узнаешь!

– А чего ж? Старые, можно сказать, друзья! – послышался тяжелый голос, и из сумерек выдвинулась какая-то бесформенная глыба, прижимающая руку к правому боку.

Несмотря на раздавшуюся фигуру, выпирающее брюхо и оплывшие черты, Матвея она узнала сразу. Когда-то ей от него проходу не было! И сколько же слез украдкой пролила она из-за этих грязных лап, хватающих прилюдно за грудь, норовивших задрать юбку! Но никогда никто не видел ее слез, ее страха. За это он ее и ненавидел. А может быть, просто за то, что всегда был ниже ее ростом? Дружки его тоже не отличались статью. А вот Надежда отличалась от всех зачуханных новогрудковских девчонок! Прежде всего тем, что нипочем не желала унижаться перед Матвеем и прочими. Оттого и уехала из деревни сразу после школы, не появившись здесь ни разу за десять лет.

«Вот и наказал вас Господь», – спокойно подумала Надежда, словно делом своих рук, любуясь поистине кошмарными изменениями, происшедшими с ее обидчиками. А ведь им далеко еще до тридцати! Старики, измордованные жизнью, стояли перед Надеждой, и она с особенной силой ощутила свою молодость, и стать, и модный, дорогой, хоть и прилично-скромный костюм, и пышные каштановые кудри – ничуть не хуже той косы-красы, которую она носила в школе. А эти, эти-то… Более-менее удержался на краю гибельной пропасти только Кешка – тот самый, мелкорослый, первым заговоривший с Надеждой. Его кожа была гладкой, черты четкие, волосы подстрижены ежиком, зубы целы. И глаза – темно-карие, яркие – выглядят молодо. Вот только сам взгляд… такая в нем усталость…

– Узнала, недотрога? – глухо пророкотал Матвей, и она кивнула:

– С трудом.

– Да, – пожевав губами, молвил тот. – Время – оно, знаешь… А тут жизнь такая, что… и в рот, и в зад без отдыху.

Непристойное слово он произнес легко, привычно, и тут же сопроводил его цветистым шлейфом отборной матерщины.

Надежда и бровью не повела: все-таки будущие менты в выражениях тоже не стесняются, кое-какая закалка у нее уже была, к тому же за поминальным столом успела понять, что если местные мужики знают три слова, то два из них – матерные.

– Так что там насчет дома? – холодно спросила она. – У тебя хоть есть на что его купить или в штанах одни прорехи? Либо кошель к боку прижимаешь?

Матвей вяло шлепнул губами от злости, а Надежда про себя улыбнулась. Она сразу поняла, что у Матвея патологически увеличена печень – он пил, конечно, люто! – и реплика про кошель была еще одной маленькой местью. Впрочем, Матвей это проглотил. А поскольку Надежда была только рада избавиться от обременительного наследства, они тут же, за столом, наскоро обсудили сумму – смехотворную, на взгляд Надежды, однако почти неподъемную для Матвея – и разошлись, уже не меряя друг дружку ненавидящими взглядами, а как деловые люди. Почти как партнеры.

Весь следующий день Надежда провела в сельсовете, оформляя необходимые документы. По счастью, на ее имя была оформлена дарственная, не то жди полгода, пока вступишь в права наследства! Тут же толокся и Матвей, прижимавший правой рукой печень, а левой – все-таки кошель: он хотел поскорее заплатить за дом и участок. Рядом, подозрительно поглядывая на Надежду, вилась его жена: тоже из бывших одноклассниц, замученная, худая. У Матвея было пятеро детей, эта Галька работала дояркой… измаешься тут!

Наконец Надежда получила деньги, махнула на прощание Гальке – и ушла собирать вещи, чтобы послезавтра, как отбудут девять дней, сразу ехать на станцию. Задерживаться в доме Матвея у нее не было ни малейшей охоты! Но к вечеру троица ее бывших врагов постучала в дверь.

– Чего надо? – неласково буркнула Надежда, став на пороге в криво застегнутом халатике: она уже собралась спать.

– Хочешь не хочешь, а это как-то не по-людски, – прогудел Матвей, держа на вытянутой руке четверть с мутно блестевшей жидкостью. – Не обмыли дом, ну куда такое дело годится?

– Я не пью, – предупредила Надежда. – Так что не по адресу.

– Зато мы пьем! – заржал было Игорь, но тут же, досадливо двинув его худеньким плечиком, вперед вышел Кешка.

– Надя, ты что? – спросил он тихо и так взволнованно, что Надежда почему-то растерялась. – До меня вот сейчас только дошло – ты на нас злишься, что ли? Ёлы-палы… – Он схватился за голову. – Да ты что, Надя? – В глазах его, влажных, помолодевших, пылала чистая юношеская обида. – За что, главное? Мы Богом знаешь какие битые? Вроде старики, тебе не в масть: ты вон какая ягодка-малинка, а окажись тут в мае восемьдесят пятого, когда нас тем «животворным облаком накрыло», – я б еще на тебя посмотрел!

Конечно, Кешка бил на жалость, это ясно. Радиация радиацией, однако запойного алкаша от просто больного человека Надежда за сто шагов могла отличить. Однако стыдно сделалось собачиться после этих покаянных слов: «Мы Богом битые». Правда ведь, она и сама о том думала…

– Ладно, заходите. Посидим. Только еще раз предупреждаю: не пью!

– А и не пей! – отозвался Матвей. – Моя Галька для тебя вон морсу наварила, брусничного. Морс-то будешь?

Надежда глотнула. Морс был хорош. Она растрогалась: нарочно для нее наварили, это надо же! Похоже, мужики и впрямь пришли мириться. Ну и пусть их. Прощать Надежда никого не собиралась, но провозглашать это во всеуслышание не хотела.