Моя жизнь. Встречи с Есениным

Считаю, что это лето было одним из самых горестных эпизодов в моей жизни, и с тех пор каждый раз, когда я оказывалась в Чикаго, вид улиц вызывал во мне болезненное ощущение голода.

В течение всех этих ужасных испытаний моя мужественная мать ни разу не намекнула мне, что нам следовало бы вернуться домой.

Однажды кто-то дал мне рекомендательную карточку к некой журналистке по фамилии Амбер, которая была помощником редактора одной из больших чикагских газет. Я пошла на встречу с нею. Это была высокая, сухощавая женщина, приблизительно пятидесяти пяти лет, с рыжими волосами. Я изложила ей свои идеи о танце. Выслушав меня очень любезно, она пригласила прийти вместе с матерью в «Богему», где, по ее словам, можно встретиться с артистами и литераторами.

Мы пошли в клуб в тот же вечер. Он находился на самом верху высокого здания и состоял из нескольких неукрашенных комнат, уставленных столами и стульями и переполненных самыми необычайными людьми, каких я когда-либо встречала. Среди них была Амбер, выкрикивающая голосом, похожим на мужской:

— Собирайтесь, добрые богемцы! Собирайтесь, добрые богемцы!

И всякий раз, когда она призывала богемцев к сбору, они подымали пивные кружки и отвечали рукоплесканиями и песнями.

Посреди всего этого я выступила со своим танцем. Богемцы оказались в тупике. Они не знали, как его понимать. Но, несмотря на это, решили, что я славная девушка, и пригласили меня приходить каждый вечер на их собрания.

Богемцы представляли собой удивительнейшую группу людей — поэтов, артистов и актеров всех национальностей. Их, казалось, объединяла лишь одна общая черта: все они не имели ни единого цента. И я подозреваю, что многим из богемцев, как и нам самим, совершенно нечего было бы есть, если бы не сандвичи и пиво, которые они находили в клубе, доставленные главным образом благодаря великодушию Амбер.

Между богемцами был один поляк по фамилии Мироцкий. Ему было лет сорок пять, у него была копна рыжих курчавых волос, рыжая борода и проницательные голубые глаза… Он по большей части сидел в углу, курил трубку и со слегка иронической улыбкой глядел на «дивертисменты» богемцев. Но один он из всей толпы, перед которой я танцевала в те дни, понимал мои танцы и мое творчество. Он тоже был очень беден и все же часто приглашал меня с матерью пойти в какой-нибудь ресторанчик пообедать либо отвозил нас в фаэтоне за город, где мы завтракали в лесу.

Мироцкий был очень странным человеком. Будучи поэтом и художником, он пытался зарабатывать себе на жизнь, занимаясь какими-то делами в Чикаго, но никогда не мог справиться с ними и почти умирал здесь с голоду.

Я была тогда слишком молодой, чтобы понять его трагедию или его любовь. Мое представление о жизни было чисто лирическим и романтическим.

Прошло много времени, прежде чем я узнала о той страсти, которую я внушала Мироцкому. Этот человек, уже солидного возраста, влюбился бешено, безумно в наивную невинную девочку, какой я тогда была. Моя мать, очевидно, ничего не подозревала и не мешала нам подолгу оставаться наедине. Свидания и долгие прогулки по лесу оказали свое психическое воздействие. Когда наконец он не смог дольше противиться искушению поцеловать меня и попросил меня выйти за него замуж, я верила, что он окажется единственной великой любовью в моей жизни.

Но лето приходило к концу, а у нас совершенно не было капиталов. Я решила, что в Чикаго надеяться более не на что и мы должны уехать в Нью-Йорк. Но как? Как-то я прочла в газете, что великий Августин Дэли со своей труппой и Адой Реган в качестве примадонны находятся в городе. Я решила, что должна встретиться с этим великим человеком, который имел репутацию самого горячего приверженца искусства и эстетики среди театральных директоров Америки. Я простаивала многие дни и вечера у артистического хода, многократно прося передать Августину Дэли о моей просьбе принять меня. Отвечали, что он слишком занят, и рекомендовали обратиться к его помощнику. Но последнее я отвергала, настаивая на том, что должна видеть самого Августина Дэли по очень важному делу. Наконец как-то вечером, в сумерки, я предстала перед лицом монарха. Августин Дэли был замечательно красивым мужчиной, но при виде незнакомых людей он умел напускать на свое лицо свирепейшее выражение. Я была напугана, но набралась мужества и произнесла длинную и необыкновенную речь.

— У меня есть великая идея, которую я изложу вам, м-р Дэли. Вы, наверное, единственный человек в стране, который может понять ее. Я открыла секрет танца. Я открыла искусство, которое утрачено уже две тысячи лет. Вы — высочайший артист, но вашему театру не хватает одного — того, что сделало великим античный греческий театр, — искусства танца, трагического хора. Я принесла вам танец. Я принесла вам идею, которая произведет переворот в нашей эпохе. Где я открыла ее? У Тихого океана, в сосновых лесах Сьерры-Невады. Я открыла танец, достойный поэмы Уолта Уитмена [8] — высочайшего поэта нашей страны. Я создам для детей Америки новый танец, который изобразит Америку. Я принесу вашему театру живую душу, которой ему не хватает, душу танцовщицы.

8

Уитмен, Уолт (1818–1892) — американский поэт, центральной идеей творчества которого было сближение человека с природой и создание «мировой демократии» на основе всемирного братства народов. Признанный реформатор «свободного стиха». Наиболее известные произведения вошли в сборник стихов «Побеги травы».

Августин Дэли не вполне понимал, что ему делать с этим худым, странным ребенком, у которого хватило отваги обратиться к нему с подобным воззванием. Тем не менее ответ его гласил:

— Ладно, у меня имеется небольшая роль в пантомиме, которую я ставлю в Нью-Йорке. Приходите на репетицию первого октября, и если вы подойдете, будете ангажированы. Как ваше имя?

— Мое имя Айседора.

— Айседора! Красивое имя, — сказал он. — Итак, Айседора, я встречусь с вами первого октября в Нью-Йорке.

Полная восторга, я помчалась домой к матери.

— Наконец-то, — сказала я, — меня оценили, мама. Я ангажирована великим Августином Дэли. Мы должны быть к первому октября в Нью-Йорке.

— Да, — сказала мать, — но что нам сделать, чтобы достать железнодорожные билеты?

Это был трудный вопрос, но тут у меня возникла идея. Я послала одному другу в Сан-Франциско следующую телеграмму:

Триумфальный ангажемент Августин Дэли Должна добраться до Нью-Йорка первого октября Переведите телеграфом сто долларов на проезд.

И произошло чудо. Деньги прибыли. Деньги прибыли, а с ними моя сестра Элизабет и брат Августин, которые, воодушевившись моей телеграммой, решили, что наше благополучие достигнуто. Все же нам всем, обезумевшим от возбуждения и счастливым от надежд, удалось сесть на поезд, следовавший в Нью-Йорк. Наконец, думала я, мир признает меня. Если бы я знала, сколько мытарств ждет меня впереди, прежде чем это наступит, я потеряла бы мужество.

Иван Мироцкий впал в отчаяние при мысли о разлуке. Мы поклялись в вечной любви, я уверяла его, что, как только достигну в Нью-Йорке удачи, мы сразу же поженимся. Я говорила так не потому, что верила в брак, просто считала в то время это необходимым, чтобы доставить удовольствие моей матери. Я еще не вполне вступила в борьбу для защиты свободной любви, за которую стойко сражалась впоследствии.

Глава четвертая

Первое мое впечатление от Нью-Йорка — это то, что он гораздо красивее Чикаго. Кроме того, я была рада опять оказаться у моря. Я всегда чувствовала себя подавленной в городах, находящихся внутри страны.

Мы остановились в пансионе, расположенном на одной из боковых улиц возле Шестой авеню. Его жильцы представляли собой довольно странное сборище людей. Им, подобно богемцам, было присуще одно общее свойство: никто из них не в состоянии был оплачивать счета, и все постоянно жили накануне изгнания.

Однажды утром я пришла к артистическому ходу театра Дэли и снова предстала перед великим человеком.

Я хотела объяснить ему вновь свои идеи, но он казался очень занятым и утомленным.

— Мы переманили из Парижа великую звезду пантомимы Джен Мэй, — сказал он. — Для вас есть роль, если вы умеете играть в пантомиме.

Пантомима никогда не казалась мне искусством. Однако мне ничего не оставалось, как принять роль. Я ухватила ее, чтобы разучить дома, но вся вещь целиком показалась мне очень глупой.