Мозаика малых дел
Шрифт:
Знаешь это за собой и избегаешь резких движений. А на еврейском радио меня понесло. «Немецкий язык для евреев Центральной Европы был “языком доверия”. Об этом говорил… э-э… имея в виду родственную гортанность немецкого “h” древнееврейскому “хэй”… э-э… их родственную духовную субстанцию… один еврейский германофил в девятнадцатом веке». Позабыл Густава Карпелеса, и без того-то всеми позабытого. А еще недавно, у Фейхтвангера, это имя, Карпелес, было нарицательным – аналогом «абхама» или «сахочки» в моем ленинградском дворе.
Бывает, крутящееся уже на языке имя не дается, всякий раз подменяясь другим, одним и тем же. «Миронов» – в моем случае ленинградский поэт – почему-то становится Меркурьевым, вероятно актером, с пасынком которого я учился в училище.
Самый неприятный для меня заскок в памяти: въезжаю во Францию (автобусом), сразу за окном волшебный лес немецкой сказки сменяют прозрачные барбизонские… хочу назвать и не могу, вместо «тополь» выскакивает
Мой совет. Надо заново заставлять себя вспоминать, заново выучивать забарахлившее слово, как заново учатся ходить. У меня, к счастью, это только в устной речи.
Час пролетел незаметно. Последний вопрос:
– Что вы сейчас пишете?
– Роман. «Рычи, Китай». Китаю в считаные годы грозит демографическая катастрофа: полное вырождение. Кончается тем, что в результате искусственного оплодотворения с применением новых генных технологий на свет рождается миллиард гермафродитов.
– О!
Звучит генделевский «Саул».
Да, чтоб не забыть. Был у Саши с Галей – я у них всякий раз, когда приезжаю к Любе. Собственно, Галя нас с Любой и свела. Заочно. Это было еще до революции… Что я говорю – при советской власти, когда Максимов выпустил по-французски книжку «Континента» с фрагментом из моего «Прайса».
Не то чтобы жизнь «с грохотом провалилась в прошлое» – просто, не имея ежесекундно перед глазами зеркальца, забываешь, что твое вневременное Я загримировано под тех, кто одной ногой уже стоит в своем семидесятилетии. (Сусанночка – нет, женщине столько лет, на сколько она выглядит.)
Отдельно на маленьком столике аперитив, позаимствованный французами у русских, предварявших обед обильными закусками. Об этом гастрономическом приоритете России я узнал из «Писем» де Кюстина или из примечаний к ним – второе рекомендую не меньше первого. Среди закусок стояло блюдо с тарталетками, содержимое которых осталось для меня тайной. Мой аппетит взял верх над любопытством: они были сметены мною в миг, а тыкать пальцем в пустоту, дескать что там было внутри – что было, того уж нет. Потом сели за стол, не переставая все это время обсуждать одно и то же: Украина, «Немцов на Москворецком мосту» (историческое полотно будущего классициста), бездна, разверзающаяся под стенами Кремля. И не скажешь: «Сладко, когда на просторах морских разыграются ветры, с твердой земли наблюдать за бедою, постигшей другого». У самих под ногами зыбко, вон мезуза прибита с внутренней стороны дверей.
Но в первую голову – Украина, потому что это сильно не чужой человек, там наши корни. «Все “озвученное из первых уст” об украинской государственности чистая правда (будь Украина гомогенна, она давно бы узурпировала “русскую идею”, а не придумывала бы себе биографию). Тем не менее жаждать присоединения Севастополя к России московское градоначальство может на том же основании, на каком венский магистрат мог бы рассчитывать в один прекрасный день на карте Австрии обнаружить Лемберг» («Стенгазета», «Вспоминая лето»). Это писалось в печальной памяти грузинское лето, московским градоначальником тогда был великий крымнашист Лужков. В тот год, 2008-й, я бы не поверил, что «Крым наш» – такое возможно, как не верю, впрочем, и сейчас, что он наш. Но мало ли, кто во что не верит. Зеев Жаботинский, говоря об Украине, категорически не верил в жизнеспособное Украинское государство. Если он и ошибался – хотя «одинокий Зеев [1] » всегда как в воду глядел, – то в грядущем параде незалэжности лозунгом должно быть не «слава Украине!», а «слава России!», благодаря которой жовто-блакытный прапор больше не связывается с ряжеными, вроде казаков в соседней Ростовской области. О нет! Отныне это символ противостояния агрессору, захлебывающемуся собственным враньем:
1
Имя Зеев означает «волк».
Галя сказала, что вся оккупированная Европа сотрудничала с нацистами, национальные батальоны СС формировались от Норвегии до Хорватии, и Франция не являлась исключением. Но советская пропаганда некогда преуспела, изображая украинских националистов самыми отпетыми, тогда как все были хороши. Даже немцы прощены, а украинцы нет.
Ну да, что позволено Юпитеру, то не позволено быку. Я так не считаю, конечно, – Jovis… bovis… – но такова суровая правда жизни. Только, Галочка, боюсь, это была не советская пропаганда, а еврейская память, всячески этой пропагандой заглушаемая. Советская власть занималась противоположным: живописала неуемную
радость украинцев и белорусов, воссоединившихся со своими братьями в СССР. Прощай, панская Польша, – здравствуй, свободный труд. Во время войны на стороне немцев была лишь жалкая кучка буржуинов и церковников. Простые люди все как один подпольщики – и на Украине, и в Прибалтике, и в Краснодоне. Процентная норма для изменников Родины из числа местных жителей была одинаковой для всех национальностей и устанавливалась по методу социалистического реализма. Кто был вне этого метода, оказывался вне закона и лишался права на упоминание, будь то сионисты, эсперантисты или крымские татары. Бандеровцы исключения не составляли.Галя со мной даже не спорит, мы здесь все свои.
Но с другой стороны, Украина – свой человек? Нет своих. Признайся, что тебе наплевать на Украину с высокой вышни. Просто ты ненавидишь Россию, о чем тебе говорилось неоднократно и даже печатно (привет американскому другу – когда поет далекий друг, тепло и радостно становится вокруг). А ненависть – это уже страсть, поэтому на Россию тебе не наплевать. А что Украина? Этих украин там – ДНР, ЛНР, ДКСР (Донецко-Криворожская Советская Республика), ЗУНР (Западно-Украинская Народная Республика). Перечислять дальше? И сами себя перехитрят. И спивают на муве своей – ухохочешься: «Паду ли я дручком пропэртый». И Рада, полная племенных быков, – стоят, друг в дружку уперлыся, все эти яроши с демьянюками, которые тебя бы позжигали еще поперед нимцив.
Сегодня 5 марта – день смерти Вождя всех времен и народов, день смерти Прокофьева, день рождения Вивальди – и пурим. Как писал Шолом-Алейхем: «Сегодня праздник – плакать нельзя».
Лицам пенсионного возраста в кино скидка. Больше никто, глядя на меня, не спросит: где вы работаете – где вы работали? По вечерам кинотеатры в огнях, не хватает только потока старых автомобилей. Иду не столько по Галиному с Сашей наущению, сколько с их подачи. У Германа видел два фильма: «Мой друг Иван Лапшин» и «Хрусталев, машину!». Первый – в сюжетном корсете, шестидесятничество – мировоззренческое, не как дань цензуре. Все физиономии с довоенных карточек, тонкая светомаскировка, отсутствие нарочитой стилизации. Этого нельзя не оценить, тем более что в России ретро на редкость топорное, крупным помолом (исключение – «Первые на Луне» Федорченко, которыми не устаю восхищаться). «Хрусталев, машину!» – помню первое впечатление: «гениальный» второй план при отсутствии первого. Как в бальзаковском «Неведомом шедевре»: осколок чего-то поразительной красоты, которого недостаточно, чтобы этот сезам тебе открылся. А в «Хрусталев, машину!» не один осколок – много, шедевр вдребезги.
«Трудно быть богом» относится к создателю фильма. Бог не обладает временной протяженностью, в отличие от своего творения. Либо ты Бог, либо ты снимаешь фильм. Произведение, имеющее протяженность, должно быть выстроено. Свиток должен разворачиваться. Вместо этого трехчасовой лонгдринг, черно-белый. Рецепт: на три части Босха берется одна часть Брейгеля и долго взбалтывается, лет этак…дцать. Образовавшаяся жижа старается убедить вас в своей смрадности. Тщетно. Пыточные страсти монотонны, их количеством недостаток фантазии – в данном случае к чести автора – не восполняется. Уродцы мужского пола с фрицевскими носами кишмя кишат в «средневековом» месиве жизни – без цвета, запаха, вкуса, коих отсутствие опять же никак не восполняется претензией на правдоподобие. Западный коллега сделал бы упор на… понятно на что. Но здесь Милонов носа не подточит: вместо семенной жидкости изобилие слизи иного происхождения. Ах, если б я увидел это четырнадцатилетним, когда Хрущев боролся с формализмом, а я не вылазил из киношек в поисках контрабандного экспрессионизма, выдавая себя за шестнадцатилетнего… Увы, из всего этого многолетнего мудрствования над каждым кадром меня заинтересовал лишь обычай умащать головы повешенных «миром» («миррой»?), смешанным с чемто вроде конфетти. Возможно, я бы понял больше, кабы мог сравнить с книгой то, что снял Герман. Но так сложилось, что Стругацких я никогда не читал. Однажды подвернулась под руку «Улитка на склоне», изданная энтээсовским «Посевом». Открыл на середине (на всякий случай сверяюсь в Интернете): «Это появилось, как скрытое изображение на фотобумаге, как фигурка на детской загадочной картинке “Куда спрятался зайчик?” – и, однажды разглядев это, больше невозможно было потерять из виду». С тех пор прошло сорок лет – я долго еще испытывал чувство презрения и брезгливости к имени «братья Стругацкие». Должен ли я пояснять?
«Вроде того, как на загадочных картинках, где все нарочно спутано (“Найдите, что Спрятал Матрос”), однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда».
Не знаю, вероятно, я несправедлив, это такой способ контрабанды Набокова в страну, где продвинутый итээр заслушивался Окуджавой. Как бы там ни было, не представляю себе, у кого в нынешней России – у каких читателей Стругацких, слушателей «Гражданина поэта», зрителей «Левиафана» – эта лебединая песнь «гениального Германа» будет иметь успех.