Мозаика судеб

– А я была счастлива, когда вы развелись и мы остались с папой вдвоем! Он возил меня по театрам, по музеям, интересовался моими делами и советовался со мной, как со взрослой…

– И знакомил со своими любовницами, – не удержалась от язвительного выпада Габриэла. Эта фраза вырвалась у нее неожиданно. Она сразу же пожалела о том, что произнесла ее. Ей показалось, что Дина вот-вот даст ей пощечину, поднимет руку на мать, и она инстинктивно отстранилась от собственной дочери.

– Не оскорбляй его, он мертв, – тихо сказала Дина.

И они обе, две женщины, поняли, что человек, которого они любили, похоронен, лежит в земле и их страсти вокруг него бессмысленны и только приносят им душевную боль.

Они долно сидели молча, и Габриэла не вытирала слез, медленно текущих по ее щекам.

– Что бы ты ни думала обо мне и об отце, знай, что я всегда любила тебя.

– Чувства – это еще не все.

– А что же еще?

– Хотя бы капелька понимания.

– Может быть, в отношениях матери и дочери наступает момент, когда между ними возникает непонимание?

– Кажется, в нашем случае момент растянулся на годы, – проронила Дина. – Меня вообще удивляет, что в тебе вдруг проснулись материнские чувства. Может быть, тебе же будет легче, если мы окончательно расстанемся?

Неужели в памяти дочери не сохранились добрые воспоминания об их прошлом. Но ведь были у них с Диной и свои прекрасные моменты. Они любили выбирать в женских журналах необычные кулинарные рецепты и вместе готовить на кухне что-нибудь вкусненькое, подолгу листали журналы мод, выбирая для Дины наряды для взрослой жизни, шептались в постели о соседских мальчиках. Неужели ничего этого не было в их жизни?

– Отец заботился обо мне, – заявила Дина, – а ты нет, и не надо ничего усложнять.

– Это не так, – запротестовала Габриэла.

– Тебе куда лучше удавалась роль дочери, чем матери.

В первый раз за все это время Дина упомянула дедушку и бабушку. К такому повороту Габриэла как раз оказалась готова.

– Ты отказывалась навещать моих родителей, – бесстрастно заметила она. – Я понимаю, дети не любят больных людей, так что если я кажусь тебе куда более достойной дочерью, чем матерью, то это потому, что ты сама порвала с ними. – Она потянулась и тронула дочь за руку. – Я не могу поступить, как ты, – они нуждаются во мне.

– Мой папа тоже нуждался в тебе, но он остался один. Он так страдал… – тихо сказала Дина.

– Сомневаюсь. Он, по-видимому, быстро нашел Адриену.

– Он все равно чувствовал одиночество, – упрямо возразила Дина.

– Это я осталась одна, это у меня никого рядом не было.

Сказала и сообразила, что допустила грубейшую ошибку. Габриэлу бросило в краску. Дина тут же схватилась за эту ниточку:

– Ну, тебе грех жаловаться. Ты даже на похоронах папы пользовалась таким успехом!

Габриэла замерла, решив положить конец этому допросу – по крайней мере на эту тему.

– Знаешь, к чему я склоняюсь, Дина? Ты выискиваешь любую причину, чтобы только обвинить меня, за любую соломинку хватаешься. Наперекор фактам, вопреки рассудку. Чтобы только скрыть истинную причину, ради которой ты и осталась с отцом.

– И какая же это причина, если ты такая проницательная?

– Не такая уж я проницательная, но мне кажется, что, оставшись с отцом, ты многое выигрывала в денежном вопросе. Ну, и в социальном статусе… Мне кажется, ты пошла туда, где тебе предложили самую высокую плату.

– Я решила остаться с отцом, потому что у него было все, что мне было нужно! – воскликнула Дина.

Немного громче, чем следовало, немного истеричнее, отметила про себя Габриэла.

– Я нужна тебе, – сказала Габриэла.

Дина резко отшвырнула сандвич в сторону, выпрямила спину, лицо ее напряглось, губы чуть подрагивали.

– Значит, ты хочешь услышать правду? Хорошо, я скажу. Я все скажу. До конца… Да, есть причина, почему я осталась с отцом, почему возненавидела тебя!..

Дина заплакала навзрыд.

Деньги, супружеские измены, выяснения отношений, борьба за самоутверждение не стоили одной слезинки несчастной девушки. Сердце у Габриэлы отчаянно заныло – ясно было, почему она не выдержала и расплакалась, и эта твердая уверенность в том, что рано или поздно речь зайдет о том подлом письме, некая обреченность, вдруг нахлынувшая жалость так подействовали на нее, что она тоже разрыдалась. Так они сидели на песке и ревели. Наконец мать первая справилась со слезами.

– Я очень люблю тебя, – прошептала она на ухо дочери. Габриэла судорожно вздохнула. – Теперь все будет хорошо.

Полжизни она ждала этого момента. Восемнадцать лет! Габриэла со дня рождения Дины верила, что настанет срок, и ей доведется прижать к сердцу взрослую дочь. Кто мог подумать, что путь до этой минуты будет таким трудным!

– Ты во многом права, – вздохнула она. Слезы текли по щекам. – Я в самом деле вряд ли была хорошей матерью, но это потому, что я очень боялась потерять тебя. Я бы никогда не рассталась с тобой, если бы не крайняя необходимость. Это было все равно, что сердце разорвать пополам. Может, потому что я не от тебя бежала, а от себя.

– Не такой уж плохой матерью ты была, – сквозь всхлипывания возразила Дина.

Они начали успокаиваться, высморкались, утерли слезы, потом долго сидели рядом – Габриэла обнимала дочь за плечи.

– Оказывается, ты все знала о моем ребенке, – неожиданно сказала Габриэла, – которого я когда-то отдала на воспитание.

Дина ахнула и отпрянула от матери.

– Откуда? – спросила она, дюйм за дюймом все больше отодвигаясь от матери. Ее взгляд беспокойно шарил по простору океана.

– Клер попросила меня побывать в доме твоего отца, чтобы забрать кое-какие бумаги, документы, в которых она нуждалась. Среди них лежала копия письма. Твой отец, оказывается, со всего снимал копии, я даже не знала об этом.

– Мне невыносимо говорить об этом! – закричала Дина, вскочила и побежала к воде. – Дело совсем не в этом письме!

Чайки, облепившие буек и мирно покачивающиеся на волнах, вдруг всполошились и, как бы в ответ на громкие человеческие голоса, огласили пространство резкими, неприятными криками.

– Нет, именно в нем! Потому что из-за него я стала тебе чужой, – не выдержав, тоже перешла на крик Габриэла, вскочила на ноги и бросилась за Диной к полосе прибоя.

– Я причинила тебе боль, ради Бога, прости! Но почему мы не можем спокойно поговорить обо всем?