МРАКОБЕС: ВЕДЬМА

Ежевечерние молитвы пресвятой деве? Хрен ей, а не молитвы. Ежевечерняя брань, которую мы адресовали ей, и всем святым, и господу богу, который создал людей ненасытными, а землю бесплодной.

В тот вечер мы встретили дезертира. Он был один, нас трое. И у него был хлеб. Мы убили его молотками, которыми разбивали камни. Мы разбили его голову и бросили труп на песке. Оттербах мелел с каждым днем, и вода уползала от покойника, как брезгливая девка от грязного мужика, точно боялась замараться.

Мы сняли с трупа мешок, вытащили еду и тут же, прямо возле трупа, разорвали зубами хлеб. Три голодных пса. Клаппиан стоял в луже крови, но даже не замечал этого, а когда заметил, то выругался и пошел мыть ноги в реке. А я пошел срать.

Ты замечал когда-нибудь, Бальтазар, что самые замечательные мысли приходят в голову именно тогда, когда ты сидишь, скорчившись, где-нибудь в кустах и давишь из себя говно? Я срал и думал о том, что в желудке у меня камнем лежит чужой хлеб и что скоро придется прирезать Нойке и жрать его плоть, если мы не найдем себе пропитания. Вот о чем я думал.

И тут мой взгляд привлек какой-то блестящий предмет. Я протянул руку и взял его. Медный самородок.

Поначалу я принял его за золотой и завопил, как безумный. Мои товарищи примчались на этот крик. А я вскочил, забыв подтереть задницу, сжал пальцы на самородке и зарычал, что убью любого, кто подойдет ко мне и попытается отобрать мое сокровище. И они тоже ощерились, схватились за молотки.

А потом Клаппиан сказал:

– Давайте поищем еще.

И мы стали искать.

– И нашли, – сказал Бальтазар.

Старик засмеялся.

– И нашли. А потом оба моих товарища умерли, – сказал он. – И не я убил их. Они умерли в своей постели, исповедавшись и причастившись, чин чинарем. А я – живу и живу. Уже семьсот лет как живу. И все здесь, на руднике.

Бальтазар встал.

– Уже уходишь? – спросил старик и захихикал.

– Да, – ответил Бальтазар. Он чувствовал себя отравленным.

И когда закрыл за собой дверь хижины, понял, что старик причинил ему куда больше зла, чем он, Бальтазар, в состоянии оценить.

8 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ. МЕДАРД

Инквизиционный трибунал разместился за толстыми стенами Командорского дома Иоаннитского ордена, одного из самых больших домов в Раменсбурге. В большой комнате, под низким потолком, втянув голову в плечи, стоит Рехильда Миллер – как давит на нее этот низкий свод! В комнате почти нет мебели, только у полукруглого, словно бы приплюснутого оконца разместился толстоногий стол.

За столом сидит монах, пишет. Тяжелые сутулые плечи монаха покрыты коричневым плащом.

Рехильда смотрит на него, молчит.

– Расскажи мне о целительстве, – спрашивает он наконец, не поднимая глаз. – Чем ты пользовалась, Рехильда Миллер?

Какой тихий у него голос. До костей пробирает.

– Только тем, что дала мне природа, – насилу выговаривает женщина. – Важно не иметь, важно уметь воспользоваться.

Он роется в своих записях, едва слушает ее ответ. Потом задает новый вопрос:

– Свидетели утверждают, что ты умела заключать чужую боль в камни. Это правда?

– Да, господин.

Быстрый взгляд поверх бумаг.

– Каким образом?

– В камнях содержится божественная сила. Этому учит Хильдегард фон Бинген.

– Труды Хильдегард фон Бинген мало известны и, следовательно, не являлись предметом анализа отцов церкви, так что ссылаться на них не следует, – скучным скрипучим голосом сказал монах. – Но тебе разрешается частично изложить учение, которым ты руководствовалась, если бы оно даже и было еретичным.

Рехильда слегка подалась вперед, заговорила чуть задыхаясь, – она волновалась.

– Когда Бог сотворил своего первого ангела и дал ему имя Ангела Света, Люцифера, Он украсил его драгоценными камнями. Хильдегард говорит, что камни и свет имеют одну природу, ссылаясь на слова Иезекииля: «Ты был на святой горе Божией, ходил среди огнистых камней». Когда же Люцифер через свою гордыню был низвергнут в ад, весь прежний свет и вся мудрость первого ангела перешла в камни и была рассеяна по земле.

Иеронимус фон Шпейер слушал. Какое высокомерное лицо. Невозможно угадать, о чем он думает.

– Ты чтишь Люцифера превыше своего Господа?

И этот его ужасный голос, скрипучий, еле слышный.

Рехильда побледнела. Только и смогла, что покачать головой.

Он ждал. Тогда она сказала:

– Нет. Я хотела только одного – избавить людей от страданий и болезней. В чем же моя вина?

– Ты нарушала естественный ход вещей, – сказал Иеронимус фон Шпейер.

Помолчав несколько секунд, Рехильда осмелилась:

– Что такое «естественный ход вещей», господин?

– Совокупность вторичных причин, направляемых силою судьбы для достижения предначертанного Богом, – ответил Иеронимус еще более скучным тоном, и Рехильда утратила охоту задавать ему вопросы. Она попыталась объясниться иначе:

– Но для чего же тогда существуют врачи? – сказала она. – Зачем же люди дозволяют им лечить больных, облегчать страдания умирающих? Пусть бы умирали без всякой надежды, без помощи.

– Человеческую хворь исцеляют естественными средствами, – ответил Иеронимус. – Естественный ход вещей подобен спокойной воде в пруду. Прибегая к колдовству, ты бросаешь камень в этот пруд. Как ты можешь заранее сказать, кого и как заденут волны, разбежавшиеся во все стороны?

– То, что я делала, не было колдовством, – возразила Рехильда. – Я лишь применила силу, заключенную в камнях. Она УЖЕ была там. Мои действия только высвободили ее. Если бы я умела делать это раньше, я спасла бы дочь Доротеи, которая умерла от удушья, и несчастная женщина обрела бы утешение.

– Доротея была в числе тех, кто донес на тебя, – сказал Иеронимус.

Рехильда онемела на мгновение. Потом вымолвила:

– Зачем вы говорите мне об этом?

Иеронимус поднялся из-за стола, отложил перо.

– Чтобы лишить тебя мужества.

– В таком случае, вы не боитесь, что мое колдовство может повредить ей?

– Нет, – сказал инквизитор.

– Можно, я сяду? – спросила женщина, чувствуя, что слабеет.

– Нет, – спокойно сказал Иеронимус фон Шпейер, и она осталась стоять.