Мраморный король

Михаил Иванович сделал паузу, чтобы поцеловать Анну в голое, нежное плечо.

– Было время, когда из-за преследовавших меня неудач я хотел застрелиться. Но я слишком люблю жизнь, чтобы расстаться с ней добровольно. Раньше я только мечтал – о том, о сем… А теперь мне не о чем больше мечтать. Не о чем, потому что самая прекрасная девушка на земле – в моих объятиях! И она – лучшее, что могло со мной случиться!

На глазах Анны заблестели слезы. Она обхватила щеки Чигорина теплыми ладонями и нежно поцеловала его в глаза и лоб.

– Господи, Миша, я так тебя люблю. Ты не думай, я еще никому не говорила таких слов. Ты первый. И ты лучший шахматист! Этот мальчик Пильсбери – он с такой завистью смотрел на тебя. Похоже, ты для него идеал.

Чигорин вдруг нахмурился.

– Что случилось? – быстро спросила Анна.

– Гарри меня немного тревожит, – ответил Михаил Иванович.

– Ты его боишься? – удивленно вскинула брови Анна.

Чигорин покачал головой:

– Нет, я не об этом. Этот мальчик – гениальный шахматист. Но в последние дни с ним явно что-то происходит. Он ходит сам не свой и проигрывает партию за партией.

– Главное, чтобы ты выигрывал, – мягко сказала Анна.

– Да, конечно… Но в этом американце есть божья искра. Обидно видеть, как эта искра затухает.

– Да, мне тоже его жаль. Может, у него что-нибудь случилось?

– Может быть. Но он так неразговорчив.

– Знаешь что… Забудь о нем. Забудь обо всем. Ведь мы вместе.

– Да, ты права.

Анна попыталась его обнять, но вдруг Чигорин ее остановил.

– Ты должна уйти от Бостанжогло, – твердо сказал он.

На лице Анны отобразилась душевная боль, щеки ее словно бы осунулись, скулы обозначились четче.

– Я уйду. Обязательно уйду. Но не сейчас. Сейчас я… не могу.

Чигорин выслушал признание Анны молча, хмуро глядя на ее бледное, взволнованное лицо.

– Значит, Бостанжогло удерживает тебя силой? – спросил он после того, как Анна закончила говорить.

– Не в этом дело, – тихо ответила Анна.

– Тогда в чем?

– Ни в чем. Просто ты должен немного потерпеть.

– Я решу эту проблему, – сказал Чигорин твердым голосом. – Останься сегодня у меня.

Анна покачала головой:

– Нет, не могу. Я должна вернуться. Но я приду к тебе снова.

– Когда?

– Как только появится возможность. Но… ты никому не должен рассказывать о нашей связи. Если Бостанжогло узнает, он натравит на нас своих людей. Он страшный человек, Миша, и у него в друзьях настоящие чудовища. Я знаю это наверняка.

Чигорин презрительно улыбнулся.

– Милая, неужели ты думаешь, что я боюсь его? Или этих его людишек? Да я один справлюсь с десятком Бостанжогло!

– Если бы речь шла о честной драке, я бы ни секунды в тебе не сомневалась. Но такие, как Бостанжогло, действуют исподтишка. Чужими руками.

– Да, но я…

Анна положила пальчик ему на губы.

– У нас еще есть немного времени, – сказала она глубоким, хрипловатым голосом. – Давай не будем тратить его на разговоры. Иди ко мне!

Шахматист сжал девушку в объятиях.

2

Всем хорош русский город Санкт-Петербург, но уж больно жесток да холоден. Вьюга не утихала уже второй день, завывая в оконных щелях и бросая в темные стекла пригоршни колючего снега.

Чигорин сидел у себя, чаевничал. Он ел маковые баранки и не чувствовал их вкуса. Пил крепкий, сладкий чай, а казалось – воду. Все его мысли были о ней, о той девушке, которую он так внезапно и так крепко полюбил. За плечами у Михаила Ивановича была целая жизнь – трудная, полная лишений, страстей, обид, яростных сражений, упорной работы и тяжелых побед. Был неудачный брак и еще несколько влюбленностей, которые закончились ничем. Чигорин считал себя «тертым калачом» и имел для этого все основания. Но сейчас он вновь чувствовал себя двадцатилетним мальчишкой. И эта перемена произошла с ним буквально за три дня. Как же такое могло приключиться?

Будь Чигорин поэтом, он бы не забивал себе голову глупыми вопросами, а взялся бы за перо и написал сонет или мадригал. Но, как мы уже горорили выше, Чигорин не рассуждал и не мыслил поэтическими категориями. Он был шахматист – то есть человек, который, подобно апостолу Фоме, верит в существование вещи не тогда, когда видит ее собственными глазами, а когда ощупывает ее твердыми пальцами мысли.

Вот и сейчас, вместо того чтобы, подобно Петрарке, писать сонеты своей Лауре, Чигорин отхлебнул чаю, посмотрел на свое отражение в окне и громко спросил:

– Как же это произошло, что ты так втюрился, а?

Замолчав, он выжидательно посмотрел на окно, будто рассчитывал на то, что оно, уж неизвестно каким образом, ответит ему на этот трудный вопрос. И, возможно, так бы и случилось, но в этот момент в дверь квартиры Чигорина тихо постучали.

Чигорин повернул взлохмаченную голову к двери и громко сказал:

– Войдите, не заперто!

Дверь со скрипом открылась, и на пороге появилась пожилая женщина с широким лицом, в простоватой одежде, но с пенсне на плоском носу.

– Вы Михаил Иванович Чигорин? – спросила она простуженным голосом.

– Да. Входите!

Михаил Иванович вскочил со стула, подошел к женщине и взял ее под локоть, помогая войти в комнату.

– Ох, свят, свят… – пробормотала она. – Когда же эта вьюга проклятая уймется.

Чигорин подвел ее к столу и усадил на самый мягкий стул.

– Ничего, что я прямо в одежде? – осведомилась женщина в пенсне, вертя круглой головой и оглядывая гравюры, развешанные по стенам.

– Ничего, – ответил Чигорин. – Может, хотите раздеться? Хотя, наверное, не стоит. У меня тут холодновато. Забыл с утра растопить камин. Совсем вылетело из головы.

– Да я и ненадолго, – отозвалась женщина. – Госпожа велела все вам рассказать и тотчас уйти. Чтобы хозяин не спохватился.

Чигорин недоуменно воззрился на женщину.

– Какая госпожа? – не понял он. – От кого вы?

– Меня послала Анна Петровна Лебедева. Я ее служанка.

При звуке имени любимой женщины глаза у Чигорина возбужденно блеснули, как у восемнадцатилетнего юноши. Но тут же возбуждение сменила тревога.

– Что-то случилось? – порывисто спросил он.

Женщина вздохнула и грустно произнесла:

– Случилось, батюшка. Хозяин… Александр Бенедиктович Бостанжогло… узнал о том, что госпожа была у вас минувшей ночью, и жестоко ее избил.

– Что? – не поверил ушам Чигорин. – Как?

– Приказал своему дикому татарину выпороть ее плетью. Видели бы вы это – платье в клочья, плечи исполосованы. Бедняжка едва жива, но хозяин не допускает к ней врачей. Он будто не в себе. Пьет горькую и все твердит: пусть она лучше умрет, чем уйдет к нему! Ох, свят, свят…

Женщина перекрестилась и поправила пальцем пенсне.