Мшава
Шрифт:
И кажется — даже росные капли на них.
Торопливо перезарядил ружье, а два патрона закусил зубами.
Вскочив, бросился к другой сосне — нырком.
Громыхнуло.
Чуть-чуть не попал, сволочь! Лежать бы мне невдалеке от Николы...
Короткими перебежками я очерчиваю круг, в центре которого — убийца.
Я понял, догадался — он открыт с другой стороны, со стороны солнца. Целиться ему в меня будет трудно. Пусть солнце светит ему в глаза. Пусть!
Я стрелял с равными интервалами. Считал: раз, два, три, четыре,
Знаю: каждый раз, когда приближается время моего выстрела, убийца непроизвольно сжимается в страхе.
Хочет он или не хочет, а каждую пятую секунду он сжимается в смертельном страхе. Я диктую ему поступки! Я держу его в руках!
Нет. Мы взаимно связаны. Он сидит на одном конце веревки, а я на другом. И у каждого на шее петля. Теперь — кто первый и сильнее рванет эту веревку...
...Раз-два-три-четыре-пять — выстрел!
Летят вверх клочья мха и земли.
Басистый рев моей двенадцатикалиберной двустволки неустанно скачет между соснами.
Я знаю, убийца Николы сидит и считает — раз, два, три, четыре, пять. И при последнем счете прячется. Нет, при третьем — заблаговременно.
И при счете «три» — я вскакиваю, перебегаю и падаю за другую сосну, успев выстрелить на бегу. И снова впиваюсь глазами.
Нащупал в брючном кармане два патрона «ЧП» (я их ношу на случай встречи с Медведем не в патронташе, а поближе, в кармане). Я заряжаю ружье патронами с пулями, двумя тяжелыми и круглыми самодельными пулями, по тридцать граммов свинца в каждой.
Чувствую почти физически, как прилип, изогнувшись, зарывшись в мох, убийца...
Тридцать шагов!..
— Сейчас я тебя... — бормочу я. — Сейчас!
Но как мне хочется быть за тысячу километров отсюда... А Никола?..
Вглядываюсь, считаю. Я намеренно разбиваю свой ритм. Теперь он ждет... ждет... или думает, что патроны мои кончились.
Может быть, мне лучше замереть и ждать — кто кого пересидит?
Нужно кончать. Скорее!
Под выворотнем — тихо. Я всматриваюсь. Выворотень нависает над ямой. Если ударить по нему, рикошет будет в яму. Я рассчитываю угол отражения и стреляю.
Громкий крик!
Из ямы вскидывается что-то белое, ревущее, почти и не человек.
Пронзительный вопль несется промеж сосен.
Тотчас мелькает черная рука. Вцепившись в белое плечо, тянет вниз.
Я мысленно продолжаю эту руку, рисую плечо, шею, грудь. И словно вижу ее сквозь горку мха. Я целюсь и бью пулей по моховой куче — насквозь.
Взлетают зеленые брызги.
Я раскрываю ружье, эжекторы выкидывают гильзы — обе. Вставляю другие и двигаю предохранитель. Вскакиваю, бегу резкими зигзагами.
Грохот — мимо.
И, словно вспыхнув, передо мной вырастает фигура.
Она представилась мне громадной, бело-черной.
Их — двое!
И я ударил дуплетом, двумя быстрыми выстрелами. Как топором рубанул.
И бело-черное раскололось, черный и белый сунулись в разные, каждый в свою, стороны.
...Кончилось.
Я стоял пошатываясь. И почему-то все спрашивал:
— Еще хотите? Хотите?..
Старец умер легко и сразу. Но до чего же тяжело умирал Яшка! Сколько кошачьей цепкости было в его сухом, маленьком теле. И все тянулся дергающимися
пальцами к карабину.А я — смотрел. Я прилип глазами. Какие лица...
И кровь... На мху — просыпанной ягодой. На их одежде — пятнами, на сосновом выворотне — мелкими брызгами.
...Я бросил ружье и пошел к Николе. И все спотыкался, и сосны вокруг меня кружили хоровод.
Нашел его не сразу — долго бродил взад-вперед. И что меня поразило в нем до испуга, так это тихое, спокойное его лицо, с какой-то умиротворенной и довольной улыбкой.
Сначала я как будто одеревенел, и в голове кружилось все одно и то же — не может человек убивать человека, не может. Потом я словно лежал в едком, щиплющем глаза тумане и все твердил свое: не может, не может, не может.
Может!
Но все-таки что-то нужно было сделать для Николы. Что же?
Я поднял Николу, положил удобнее. Под голову нагреб мха.
Согнал рыжего муравья, щупавшего сомкнувшиеся его веки своими беспокойными усиками.
Потом сел рядом. Сидел и все смотрел на Николу. Но теперь я не узнавал его. Исчез блеск жизни, смех, слова, все то, что одевает лицо человека.
Оно было голое.
И только сейчас я увидел спокойную строгую красоту Николы.
Он был необычайно, потрясающе хорош собой. Прекрасный, невысокий лоб с двумя буграми. Изящной формы небольшое ухо. Прямой нос. Красиво вылепленные губы.
Я думал о том, какое, наверное, было счастье женщинам любить и ласкать это удивительное лицо.
Как они страдали, теряя Николу...
Но уже резко чужое проступило в его лице — смерть!
Впервые я увидел, ощутил, почувствовал смерть так близко.
Рядом!
Губы мои задрожали, задергались, горло сжалось. Тогда я осторожно прикрыл лицо Николы своей кепкой и пошел к тем, двум...
По ним уже ползали, шевеля усиками, серые жучки, похожие на чешуйки осыпавшейся коры. По разорванному закрасневшемуся воротнику белой рубахи старца мерял зеленый мягкий червячок, тянул за собой блестящую ниточку. Я осторожно снял его и посадил на какую-то травинку.
Потом долго стоял и смотрел.
И медленно постигал, как это страшно — убить человека!
Самому.
И тогда, в соборной тишине болотного леса, в его вечном молчании, я понял, как безнадежно мое положение.
Какое право они имели стрелять в Николу и заставить меня убить их? Они, они сделали меня человекоубийцей.
— У, сволочи! — закричал я. — Гады ползучие!.. Мерзавцы!
Отчаянье охватывало меня и, наконец, сжало сердце. Уж лучше бы убили не Николу, а меня.
Пиная ногами мох, я забросал трупы и быстро пошел назад, к Николе... к телу Николы...
...Пришла ночь. Творилось что-то неладное.
Словно холодная вода побежала под рубашкой. Ощутил, понял — сейчас я один, совсем один, над Николой — среди ночных, гниющих болот. И те, двое, лежащие в ночи, которых я... Да там ли они?
Нет, не буду думать об этом, не буду!
Уйти отсюда.
Вдруг шаги, со всех сторон, тихие, вкрадчивые...
Крадутся! Ко мне!
Я хочу вскочить и не могу. Я — окостенел. Меня окружает чернота, густая и вязкая, как трясина. В ней шевелящиеся, извивающиеся, смутные фигуры... Они ближе... ближе... Вот хлынули, покатились, понеслись на меня... Исчезли.