Мшава

— А мне наплевать, моя жизнь кончается, — кричит Совкин. — Не сегодня, так завтра!

Мы бегаем, бегаем, бегаем... Вдруг мерзкий старичок останавливается, замахивается и кричит:

— Взрываю!!!

Я хочу бежать, а ноги приросли.

Взрыв.

Страшный грохот. Вспышка.

Я вскакиваю и озираюсь.

Тарарах!!!

Небо лопается над головой. В голубой вспышке ясно, как на старинной фотографии, вырисовываются деревья, сучья, ветки и каждая хвоинка на них. Громы. Молнии. Я перевожу дыхание: так вот почему такой сон...

Рвал ветер. Шумели, мотались сосны. Гроза стреляла длинными, раскаленными до синевы молниями.

Невдалеке горит сосна, брызгает огненными шариками смолы.

Никола прижался ко мне и вздрагивает при каждой вспышке. Приходит мысль — будь я верующий, то думал бы, что это все для меня, в наказанье за какой-нибудь микроскопический грешок. И какой бы, наверное, сладкий ужас охватывал меня и как бы я ликовал, что бьет мимо: бог милует.

И мне вдруг становится весело. Неожиданно для себя я смеюсь жестким, сухим смехом.

— Ты что, псих? — сердится Никола.

— Хорошо! — говорю я. — Здорово сработано.

Мне уже нравятся грохот, вспышки, урчанье туч и горящее дерево. В ответ на все это глубоко, на самом донышке сердца, закипает что-то острое, горячее, отвечающее всему этому — вспышкам, огню и грохоту.

...Гроза неторопливо уходит.

Начинается ливень. Хлещет, шуршит хвоей, булькает ручьями...

Мы садимся спиной друг к другу и накрываемся моим плащом. Так и сидим до утра. И вода подползает под нас холодными змеями.

Наконец, светает.

Холодно. Туман.

Где-то недалеко от нас трубят в свои трубы журавли. Над болотом токует, дребезжит крыльями, взлетает и опускается бекас. А тока давным-давно отошли. Должно быть, рад, что гроза ушла.

Поднимается солнце, бугор выныривает из тумана. Я согреваюсь и дремлю... Тепло, солнечно, приятно.

Но — что это?

Какие-то странные звуки. Слышно бульканье, размеренный плеск.

Поднимаю голову и вижу — по черному стеклу болотной речки, вдоль береговых хвощей и осок, коричневого, раскисшего мха ползет черная лодка грубо-самодельного вида. В лодке трое бородачей в красных рубашках.

Двое крепко держат маленькую рыжую коровенку, один за рога, другой за задние ноги. Третий — лысый — гребет.

Странное виденье неспешно движется мимо. Должно быть, снится. Да нет же, я не сплю. Вот ясно вижу, как коровенка зло охлестывается от слепней грязным своим хвостом и бьет того бородатого, что держит ее за ноги, по щекам. Слышу — он сердито басит:

— Кой ляд хлещешься, варначка!

— Божья это тварь, брательник, а ты такое речешь, — укоризненно трясет бородищей лысый.

«Это, конечно, сон».

— А чо она прокудит? — кричит тот.

— А ты ее не началь, не началь... Животное оно бессловесное. А ты все блудишь языком. Ишь прыткий какой. Истинно сказано: «Рече безумец в сердце своем».

«Сон, это сон». Я закрываю глаза. Но вздрагиваю и окончательно просыпаюсь от крика.

— Отворачивай, отворачивай! — кричит третий. Он держит коровенку за рога и, обернувшись, смотрит вперед. — На каршу прем!

Я вижу, как лысый мужик перебирает веслами, вижу — вода разбегается блестящими кругами и полосами. Лодка поворачивает и медленно растворяется в тумане. В осоке плещется волна. Доносятся гаснущие слова.

— 0-ох, в грехах родились, в грехах скончаемся...

Черт знает, что такое!

А Никола храпит, пошлепывая губами. Ему хоть бы что!

Он всегда вот так.

6

Половину дня мы пыхтели, сооружая плотик. Потом оттолкнулись шестом от вязкого берега. И черная речка понесла наш плотик неспешно:

— Ленивая, холера, — вздохнул Никола и достал блесну. Размотал с рогульки шнур, кинул блесну в воду и стал дергать, тянуть к себе, заставляя белую крючкастую железку бежать в воде на манер рыбки.

Я сидел на куче веток. Вода проплескивалась сквозь бревешки и мочила брюки. Веткой я отмахивался от наскакивающих слепней (комаров и мошку разгонял ветер) да глазел по сторонам.

Вот со свистом пронеслись стрелы-чирята. Впереди нас с берега на берег перелетывал беспокойный, кривоносый кулик. Пускала широкие круги играющая рыба.

Берега, утыканные хвощом и редкими, жесткими травами, то приближались, то удалялись. Просыпанными копейками сверкали цветы лютиков.

С бережков плюхались в воду голохвостые ондатры.

Белым яблоневым цветком моталась на ветру бабочка-капустница.

— Бабочка, бабочка, где твоя капуста? — спросил ее Никола и, дернув, потянул к себе блесну.

Рвала шнур, вскидываясь, щука, трясла головой. Никола выволок ее. Щука шевелила жабрами. Была она какая-то диковинная: черная, в ярких желтых пятнах. Вид явно несъедобный.

Нам почему-то стало жутко, и мы швырнули ее обратно в воду. И зря. Оказывается — здесь, в черной торфяной воде, вся рыба такая. Даже кости у нее темные. Но это мы узнали позднее.

А сейчас нам с каждым поворотом раскрывалась речка. Я вынул аэроснимки и разглядывал их. Сплошь речные вихлянья — меандры. С немалым трудом опознал на снимке место, где мы плыли. До загадочной избушки, сфотографированной с воздуха, оставалось — по прямой — километров двадцать. Значит, будем на месте под вечер.

7

Подозрительную избу мы нашли, увидев лодки, похожие на болотных черных щук, греющихся на солнце. И другое — по колено в воде стоял желтый, как лимон, теленок и смотрел на нас, мигая оранжевыми веками. И тропа с раскисшего берега поднималась вверх, по поросшему соснами бугру. Но будь речка пошире, да побыстрее, да лодки убраны, а теленок не на виду, просвистели бы мы мимо.

Изба-пятистенка стояла под сосенками — серая, обомшелая, с оконцами, похожими на затянутые бельмами глаза.

— Вот наш небоскреб, — ухмыльнулся Никола.

А пройдя по тропинке наверх в темный, укрывистый лес, мы увидели... другие избы, незаметные сверху. Непонятно до головокружения было все вокруг!

С первого взгляда избы и не видно, только утоптанная тропка. Пойдешь по ней до конца и видишь — присела избушка под сосной, приклеилась трубой к стволу. Другого жилья от нее не видно, но опять нащупаешь взглядом тропку и добредешь по ней до следующей.