Муки науки: ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль

Жуткая нужда у исследовательско-преподавательских кадров, даже если (а я в это не верю) по приезду постдок будет получать свои привычные 3–4 тыс. $, то на фоне коллег это здорово осложнит ему жизнь.

Если постдок человек семейный и вся семья за границей, то разговор о возвращении – это как разговор о неизлечимой болезни… дети и жены категорически против.

PS. Глупости это все, рассчитывать на постдоков и тем более на молодых профессоров. Да и пожилых забудьте…»

В другом номере газеты ученых (за 9 декабря 2008, с. 6) приведены требования одного из уехавших к Сибирскому университету на случай возвращения: зарплата не менее 8 тыс. долларов в месяц, на оборудование не менее 70 тыс. долларов в год, на сотрудников не менее 200 тыс. долларов и так далее плюс полная научная независимость, то есть несбыточные в России условия. Он хочет, чтобы Россия не была Россией.

Известнейший ученый профессор Р.М. Фрумкина, главный научный сотрудник института РАН, пишет («ТрВ» за 21 июля 2009, с. 12), что получает 23 тысяч рублей в месяц и не может позволить себе зайти в кафе и выпить чашечку кофе с круассаном (кстати, я также). Если бы у нее не было старой квартиры, то на свою зарплату она не могла бы арендовать скромную однокомнатную квартиру, разве что на окраине. Она пишет:

«1. Я считаю безнравственным и дальше платить тем, кто работает здесь, нищенскую зарплату.

2. Я считаю безнравственным назначать тем, кто готов вернуться, „западные зарплаты“ за государственный счет, поскольку не вижу резона делить научных работников на категории, исходя из места их рождения и гражданства».

Я также. Они там выучились? Но позвольте, я не раз выезжал за рубеж по приглашению. Я читал там лекции и курсы лекций в Венском, Свободном университете Берлина, Даремском, Мадридском университетах, в университете Вашингтона и многих других. Я там не учился, я там учил. В том числе и выехавших из России. Почему же они, вернувшись, будут получать здесь в двадцать-тридцать раз больше, чем я? Я ведь учил здесь не хуже, чем там. Наверное, даже лучше…

Часть активной молодежи идет в бизнес, еще одна часть – в чиновничество. Там можно продержаться и (пусть и не совсем честными способами) прокормить семью.

В науку теперь идут те, кто не попал никуда, а также чудаки-одиночки, для которых жажда познания превыше всего. Отношение к ним – как к городским сумасшедшим.

Мы уходим, а смены нет. После нас – пустота. Вымирают целые научные школы, некогда славные – по математике, физике, биологии и востоковедению, да и по другим отраслям. Средний возраст ведущих кадров научно-исследовательских институтов либо повысился до 60–70 лет, либо искусственно понижен за счет слабой и неподготовленной молодежи, от которой блестящих имен ожидать не приходится. Во многих институтах просто нет сильного среднего поколения. В Новосибирском отделении РАН 64,7 % докторов технических наук от 56 до 75 лет и 5,9 % старше 75 лет; докторов геолого-минералогических наук – 61,3 % от 56 до 75 лет и 12,6 % старше 75 лет («ТрВ» за 9 декабря 2008, с. 3). Хорошо, конечно, что они дожили до глубокой старости, но в начальники геологических экспедиций мои сверстники, 80-летние старики, мне кажется, не совсем подходят – ну, не хватит им мобильности.

Мы беспокоимся не только за судьбы российской науки, мы беспокоимся за судьбу страны. В современном мире страна без современной науки, точной и гуманитарной, обречена. Без нее нас победят не американские эскадрильи и бомбы, не полчища китайцев с ракетами, нас победят американская наука и японская техника, европейское гуманитарное знание и, возможно, азиатская философия. Известна фраза Бисмарка, что франко-германскую войну 1870 года выиграл немецкий школьный учитель. Современные войны выигрывают университетские профессора и завы лабораторий – там, где они имеют на это средства и силы. А войны предстоят не столько с соседями, сколько с природными опасностями. Известна угроза падения крупного астероида Апофис в 2036 году, способного, если упадет на Россию (что не исключается), в один миг смести все на тысячах квадратных километров (пресс-конференция директора Института прикладной астрономии РАН Андрея Финкельштейна в 2009 году, ИТАР-ТАСС). По оценке НАСА, если он упадет на землю, удар будет в 50–150 раз сильнее Тунгусского метеорита, а воронка достигнет почти 6 километров в диаметре. Уже сейчас обсуждаются возможные меры предотвращения этой опасности. А есть и другие опасности – например, перспектива нового великого оледенения.

Я пишу «мы», потому что знаю, что так, как я, думает большинство ученых старшего поколения (см. статью З. Оскоцкого и Ю. Ефремова «Выбор России: развитие науки или национальная катастрофа» в «ТрВ» за 14 апреля 2009, с. 6). Лауреат Абелевской премии математик Михаил Громов сказал: «Главный ресурс любого общества – квалификация его людей. Все остальное – воздух. Поэтому очевидно: если ничего не сделать, то лет через 100 мы не справимся с экологическими и политическими проблемами и исчезнем» («ТрВ» за 26 мая 2009, с. 6). Я лишь считаю, что Громов отвел нам слишком большой срок.

Мы устали обращаться к президенту и премьер-министру с этими напоминаниями, а больше нам ничего не сделать. Молодежь частично ушла, остальные, кто посильнее, уходят. Нас осталось уже мало. Мы ковыляем по арене нашего политического цирка и, проходя мимо роскошной ложи дуумвирата, возглашаем:

– Ave Caesar, morituri te salutant!

Не слышат. На царственных ликах маски упоения великими победами. Вокруг – императорская гвардия, отгоняющая мечами и щитами всех, кто не похож на ликующую толпу.

– Ave Caesar…

№ 17 (36), 1 сентября 2009

3. Почему я не уехал?

Сакраментальный вопрос. Этот вопрос мне задавали многие, даже крупные персоны из государственной администрации. «С Вашим именем, с Вашим владением языками, с Вашим обилием международных контактов, что Вас удерживает в этой нищете и в безнадеге?» Когда казалось, уезжают все, кто может. Brain drain проносился ураганом по российской науке и уносил самых сильных, самых способных, потенциальных нобелевских лауреатов. Я был близок к тому, чтобы уехать, когда вышел из тюрьмы и лагеря в 1982 году и меня никуда не брали на работу. Но не уехал. Не остался за границей и потом, когда не раз выезжал преподавать в университетах Европы и США. Почему?

По многим причинам, которые, возможно, представляют интерес для тех, кто решает сейчас для себя этот вопрос, и для тех, кого заботит опустошение русской науки.

Все эти причины, на мой взгляд, сводятся к двум: привязанность к родине (я избегаю затасканного слова «патриотизм») и опасения не добиться успеха на чужбине. Рассмотрим сначала второй комплекс причин.

Не нужен мне берег турецкий. Прежде всего, я в пожилом возрасте. У нас можно работать и получать зарплату и после 80, все зависит от благорасположения начальства, а в Европе кто бы ты ни был, стукнуло 65 – выходи на пенсию. Конечно, там пенсия очень близка к зарплате, позволяет жить. Но чтобы ее заработать, нужно трудиться много десятилетий – естественно, там. Что уже невозможно.

Это, разумеется, не относится к молодым. Им этот «запрет на работу» не грозит. Но вступает в силу другая трудность. Все интересные вакансии либо заняты своими, местными кадрами, либо присмотрены своими, которые долго ждали их освобождения. А тут является чужой и претендует. Его пропустят, только если он обладает исключительными и всем очевидными знаниями, совершенно дефицитными. А это обычно бывает как раз у пожилых, у молодых же встречается только в случае острого спроса на некую профессию, наличествующую у приезжего и дефицитную у своих. Так что стоит ехать, лишь если уже заготовлено место, – по приглашению.

Далее, есть препятствие, важное для гуманитариев. Уровень владения языками, которые я знаю, не сравнится по возможностям с уровнем владения моим родным русским. На нем я могу выразить тончайшие оттенки мысли и чувств, мне доступно все его богатство. На других языках я не столь свободен. Более того, на русском я обращаюсь к людям, чувства и мысли которых я хорошо понимаю (даже если с ними не согласен) и которые понимают меня. Достичь этого понимания с иностранной аудиторией гораздо сложнее. Именно, «мы говорим на разных языках» – в обоих смыслах: в буквальном и в переносном. Там не важны многие наши проблемы, а мне чужды и неинтересны многие их проблемы. Поэтому, работая там, я обычно все больше тоскую по дому.