МУП

– Тебе не кажется, что он слишком прям? От этого он, естественно, выглядит, как осел, – сказал мужской голос.

Другой голос ответил:

– Да у него и морда ослиная. Не заметил?

После чего оба голоса тихо рассмеялись. Василию показалось, что все это относится к нему. Да, в последнее время он взялся за упражнения для выправления осанки, ему нужен был здоровый позвоночник. К тому же, он был в стенах культурного заведения; разве не положено здесь держать спину ровно, как профессиональному танцору? Не может же он, развалясь, весь скособочится и забросить ноги на спинку близстоящего стула? И почему у него «ослиная морда»? Может быть, имелась в виду его слегка укрупненная нижняя челюсть? Было обидно. Захотелось развернуться и тоже сказать что-нибудь грубое и неприятное, но он вовремя вспомнил, зачем он здесь, зачем у него прямая спину и так далее, и обида, как кубик рафинированного сахара, стала понемногу таять. Может быть, имелась в виду «прямота» как черта характера, и разговор, на самом деле, касался вовсе не его? Возможно. Но, с другой стороны, разве не могли они намеренно употребить это слово: «прямой»? Чтобы была некоторая двоякость и трудно было придраться. Конечно, ведь если бы Василий потребовал объяснений, можно было сказать: «Вы не поняли, мы говорили не о вашей спине, мы обсуждали другого человека». Сделав вид, что наблюдает за входом в зал, Василий обернулся и нашел взглядом этих двух. На них были одинаковые пуловеры с заковыристым орнаментом (но не близнецы, нет), обоим примерно за 30; они по-прежнему шептались и хихикали. Продолжая улыбаться, один из них мельком взглянул на Василия. Василий отвернулся.

Оратория произвела сильнейшее действие. Звуки музыки и стройное пение людей в белых балахонах подхватили его, как вешние воды, и стали уносить куда-то далеко, к яркому свету на горизонте. А когда рослая женщина, сопрано, с высоко завитыми башенкой волосами, перекосив рот, пела: «Rejoice, rejo-o-oice…», – ему показалось, что это обращено к нему: «Давай, дава-а-ай!..» И он знал, что он должен «давать», и обещал мысленно, что непременно «даст», не подведет. Но в какой-то момент в уме вдруг всплыла соль, смешанная с крошками, и спина, в которой чувствовалось напряжение, напомнила о двух насмешниках в одинаковых пуловерах. Это испортило восторг. Он обернулся и увидел, что они до сих пор шепчутся и трясутся от смеха. Скоты! Почему на них одинаковые пуловеры? Что за блажь? И хотя их вовсе не было слышно, Василий, чуть приподнявшись, через головы остальных слушателей, строго сказал:

– Нельзя ли потише, пожалуйста?

Они не сразу поняли, что обращаются к ним; но потом один из них с вопрошающим видом указал пальцем на себя.

– Да, я к вам обращаюсь, – подтвердил Василий.

При этом он постарался вложить в свои слова и взгляд долю дополнительного смысла. Ему хотелось дать понять, что он обо всем догадывается: для чего они сидят тут, за его спиной, все время смеются и намеренно употребляют слово «прямой». На всякий случай, чтобы знали. Заверив жестами, что они будут соблюдать тишину, мужчины в пуловерах направили взгляды на сцену.

Он не смог выдержать долго. Напряжение росло и не отпускало. Казалось, эти двое у него за спиной продолжают свои безобразия. Но, оборачиваясь всякий раз и делая замечания, можно было открыть подлинные причины своего беспокойства. Зачем? Не надо. Может быть, они только этого и ждут. Может, как раз в этом их тайное намерение: разбалансировать его душевное состояние, довести до срыва, разочарования, краха. Нет, лишнее. Не дождавшись обещанного в программке антракта, он поднялся и, стараясь ни на кого не глядеть, покинул концертный зал.

Проходя мимо ряда зеркал в фойе и убедившись, что вокруг никого, он задержался. Стал разглядывать свое отражение. Из-под воротничка сорочки высовывалась красная обветренная шея, которая вздувалась слишком крупным и острым кадыком, выглядевшим, казалось, особенно пошло и неуместно здесь, на фоне мраморных полов с золотой каймой и флористической лепнины на потолке. Рукава пиджака, который он в последний раз надевал на собственную свадьбу, были коротки и оттуда, вместе с хлопчатобумажными манжетами, торчали крупные и шишковатые, как клешни, кисти рук со скрюченными пальцами, которые будто бы продолжали удерживать невидимые рычаги мусорной машины или черенок совковой лопаты. Почему, черт возьми, был выбран именно он? Ведь у него непрезентабельная внешность и ослиная морда. В чем смысл? Может, те, кто взвалил на него все это, крупно просчитались? Или, может, ошибся он? Но отдаленные и проникновенные звуки оратории, которая все еще продолжалась там, в зале и разносилась эхом, развеяли возникший было дымок сомнений. Он взял в гардеробе куртку и отправился домой.

5

Утром в ванной, когда он полоскал с эвкалиптовым экстрактом рот, сзади подошла жена. Хнычущим и отрепетированным голосом, как крючковатым сверлом, она принялась ввинчиваться в его грудь, нащупывая там оголенный нерв совести. Она жаловалась на то, что ей не хватает денег на еду, на лишние колготки для дочери, а Василий в это же самое время посещает концерты, кабинет педикюра, где ему срезают с пяток отмершую кожу, а недавно, насколько она знает, он записался на протезирование зубов; причем выбрал не пластмассу и не железо с титановым напылением, а то, что подороже: металлокерамику! Сколько можно?! Он ведет себя, как эгоист! Пока она все это говорила, освежающая, терпкая прохлада булькала у Василия в горле. А потом, когда терпение лопнуло, он метнулся в гостиную, нашел в буфете шкатулку с палехской росписью и швырнул сложенную вдвое стопочку купюр вошедшей вслед за ним жене в грудь. Отлетев от ее тела, деньги порхнули в воздухе и стали плавно оседать. «Подавись, дура!» – крикнул он. Задохнувшись от рыданий, жена бросилась в кухню. Дверь за ней хлопнула так, что на полке вздрогнул суповой сервиз. Нет, ну действительно дура! Да, эти деньги откладывались им на зубной мост и пару коронок, а также на уретероскопию. Но надо быть конченной идиоткой, чтобы не понимать, насколько важно для здоровья желудка тщательное пережевывание пищи, которое, в свою очередь, зависит от целостности зубов, и насколько важно здоровье именно для него. Если бы она все знала, ей было бы стыдно. Стоп, стоп. Нельзя нервничать, это может иметь катастрофические последствия. Почему он сам ей во всем не сознался? Почему не доверился? Ведь если бы она все знала, не исключено, что она была бы более чуткой и снисходительной. Он посмотрел на разбросанные по полу тысячерублевки, взвесил «за» и «против», пошел на кухню и все рассказал.

Конец ознакомительного фрагмента.