Муравечество

Следующим утром я показываю запись Окки. На экране обычные «Друзья». Моника печет пирог.

В попытке поправить душевное состояние я брожу по улицам Нью-Йорка с несчастным видом — такой у меня метод привлекать женщин, которые могут решить, что я глубокомысленный человек или что меня нужно спасать; эффективность подобной тактики не доказана, но я упрямый. Можно подумать, что уже стоило бы сменить тактику, но, к сожалению, другой у меня нет. Я придумал ее в пятнадцать на вечеринке, когда устроился в углу с небольшим блокнотом и писал. «Что пишешь?» — спрашивает грустная и красивая девушка в моем воображении. «Да так, просто записываю мысли», — говорю я в тон ее грусти. «Ты ведь все это ненавидишь так же, как и я?» — продолжает она. «Да», — говорю я. Казалось бы, должно сработать. Но нет. В смысле не с красивыми и грустными девушками.

Ко мне клеилась одна обыкновенная грустная девушка (грустная, возможно, потому что обыкновенная). Прямо хотела быть моей девушкой. Раздражала. Зануда. И из-за нее я ужасно себя чувствовал. Чувствовал себя поверхностным из-за того, что она мне не нравится, а это, если подумать, не очень-то хорошо с ее стороны. Нехорошо доставлять неудобства человеку, который тебе нравится. Если любишь — отпусти. Я иду по улице и думаю о ней, о том, что с ней стало. Гуглю ее имя. Джессика Капроменшен. Необычное имя. Найти будет просто. Надеюсь прочесть, что у нее все хорошо, что она полюбила обыкновенного скучного мужчину, достигла каких-то успехов в неопределенной карьере и что, отвергнув ее, я не сломал ей жизнь. А узнаю я, что в Сети нет ни одного упоминания о ней, вообще. И даже больше: ни одного упоминания такой фамилии в принципе. Как это возможно? Джессика Капроменшен исчезла с лица земли? Или никогда не существовала? Я неправильно запомнил ее имя? Конечно, нет. Стоя на углу 53-й и 11-й со своей миниатюрной магнитной доской для игры в скребл, я пробую все возможные варианты написания ее фамилии; на это уходит пять часов. По-прежнему ничего. Это невозможно. Я отчетливо помню ее грустное обыкновенное лицо, ее прилипчивость, ее потребность во внимании. И тем не менее, судя по всему, Джессика Капроменшен никогда не существовала и, если верить интернету, до сих пор продолжает не существовать. Безусловно, можно жить, не оставляя следов в интернете, но тот факт, что ее фамилия вообще не встречается в Сети, говорит о том, что она появилась из ниоткуда и туда же вернулась после попытки меня преследовать. Нахожу на сайте Тоскапоутраченнойюности.ком наш выпускной альбом. Ее там нет. Ее нигде нет. Это я виноват? Неужели из-за моего отказа, дружелюбного и заботливого, ее смыло с ткани реальности? Неужели у меня была (или есть) такая сила? Возможно, это просто магическое мышление, но как еще это объяснить? Надеюсь, что растерянная грусть из-за несуществования Джессики как-то отражается на моем грустном лице и привлечет растерянную и грустную красивую женщину. Ей, конечно, необязательно быть молодой — на самом деле в условиях сегодняшнего культурного климата соответствующий возраст скорее приветствуется, — но обязательно быть красивой, ее возраст должен проявляться в печальной глубине ее чувств, вот как у Энн Секстон, например.

Я подумываю нанять частного детектива и найти Джессику. Мне не нравится, что она есть у меня в памяти, хотя больше ее нет нигде на планете. Я беспокоюсь о своем рассудке. Надеюсь, мое беспокойство о рассудке отражается на лице и, возможно, делает меня привлекательным для проходящих мимо возрастных, красивых и грустных женщин. Возможно, мимо пройдет Аманда Филипаччи. Она меня остановит и спросит, не хочу ли я поговорить о красоте. Затем мимо пройдет Зэди Смит и услышит наш разговор. Она присоединится, и мы все вместе отправимся в ближайший кабак — немного грязную, но приятную забегаловку, — чтобы обсудить проблемы современности. Я стараюсь держать себя в руках — никакого менсплейнинга или менспрединга, колени вместе, сжимают таблетку аспирина. Я пришел, чтобы учиться, говорю я. И смиренно добавляю, что бремя красоты давит на женщин гораздо сильнее, поэтому мне интересно, что вы с Зэди об этом думаете, говорю я Аманде. И то же самое говорю Зэди, но в предложении заменяю «Зэди» на «Аманду». Затем, равномерно глядя на них обеих, добавляю: феминизм — это зонтик, под которым все расы и этносы могут сосуществовать и обмениваться уникальным жизненным опытом. Уважение должно распределяться равномерно, с предпочтением женщинам, кого, так уж исторически сложилось, ранее не слушали и не замечали, а именно — цветным женщинам. ЦЖ. Без обид, Аманда, но я уверен, ты согласишься, что жизненный опыт Зэди и таких, как она, должен быть на первом плане. В конце концов, несмотря на все трудности, связанные с тем, что ты женщина, сама ты из богатой привилегированной семьи. Аманда всецело соглашается (и я чувствую, как она восхищена моей деликатностью), мы поворачиваемся к Зэди и ждем, когда она заговорит, и она с благодарностью начинает, говорит нечто проникновенное о цветных женщинах и роли женщин в современном мире. Я киваю в знак одобрения и чтобы показать, как многому я научился, — думаю, такое поведение делает меня привлекательным и отличается от того, как обычно мужчины общаются с женщинами. Безусловно, Аманда больше подходит мне по возрасту, поэтому я положил глаз на нее, но, полагаю, благодаря одобрению Зэди стану для Аманды еще привлекательнее. Зэди — мой «второй пилот» на свидании. Я не сноб, говорю я дамам. Ни в одном из смыслов. Меня нельзя назвать ни «высоколобым», ни «узколобым». У меня просто есть лоб. Любой опыт ценен: и изысканный, и вульгарный, и опыт тела, и опыт ума. Из каждого можно извлечь удовольствие. Кажется, они впечатлены.

Я выныриваю из забытья и понимаю, что до сих пор стою в одиночестве посреди уродливых, злых, вонючих улиц. Я чувствую себя уродливым, злым и вонючим. Беспокоюсь о Джессике. Что, если из-за меня она покончила с собой? Но перед этим стерла все свои следы в интернете. (У меня однажды была такая идея для фильма. Как в воду глядел!) Как жить дальше, если я не знаю, что с ней? Надо нанять частного детектива. Я озираюсь уже достаточно долго и вижу, что никто на меня не смотрит. Останавливаюсь перед Храмом актеров^[54] — маленькой грустной синагогой на Западной 47-й улице. Может, напишу пьесу. Здесь сдают помещения под постановки — полагаю, я мог бы себе это позволить. Синагога маленькая и грустная. Я мог бы написать маленькую грустную пьесу о своих тяготах. Возможно, назвал бы ее «Джессика Капроменшен». Если пьеса привлечет внимание, какого заслуживает, то Джессика — которая, возможно, сейчас лежит в безымянной могиле или стала наркоманкой — наконец привлечет к себе внимание, какого заслуживает. Возможно, Аманда и Зэди тоже придут, и потом на своих писательских семинарах будут рассыпаться в комплиментах моей работе, и пригласят меня — я буду там единственным мужчиной.

Дома я смотрю в окно.

За всю жизнь я был близок с семью женщинами. Я понимаю, что это не большая цифра, но я из тех мужчин, которые давным-давно признали, что делать зарубки — это апофеоз объективации женщин. Я не хочу в этом участвовать. Разумеется, у меня имелась куча возможностей, но я ими не пользовался. Еще тридцать семь женщин — все очень красивые — очень хотели вступить со мной in flagrante delicto^[55], но с мягкостью и добротой, стараясь никого не унизить, я их отверг. Три латиноамерикан_ки, две румынки, семь белых протестанток, одна афроамериканка, пять азиатоамериканок (две китаеамериканки и три корееамериканки), одна австралийская аборигенка, пять представительниц коренного населения Америки, две еврейки, одна кукукуку из Папуа — Новой Гвинеи, три чернокожие ирландки, четыре италоамериканки и одна грекоамериканка. Могу с гордостью заявить, что предложения этих женщин были отвергнуты с максимальным изяществом, безо всяких обид — более того, мне удалось убедить их всех, что это они отвергли меня, а не наоборот. В этом и во многом другом я прогрессивен — «воук»^[56], как сегодня говорят дети, причем был таким до того, как это стало модным. Женщины — люди. Многие представители моего пола не хотят признавать этот простой факт и потому склонны относиться к женщинам как к объектам и символам статуса. Чтобы вести себя сим образом в современной культуре, нужно быть сильным, настоящим мужчиной.

Я нежусь в ванне.

Десятилетиями я учился пристально вглядываться в детали как в фильмах, так и в жизни и развил почти эйдетическую память (все утверждения о существовании идеальной фотографической памяти опровергались тысячу раз). Моя память всегда была превосходной. Скажем, в школьной постановке «Искажения» Нила Орама (если верить прославленной организации Гиннесса, это самая длинная зарегистрированная постановка, с хронометражем больше двадцати двух часов) я играл британского поэта Филипа Берка Марстона и почти весь день находился на сцене в самом центре этого восхитительно энергичного действа. Для этого пришлось запомнить не только все двадцать пять тысяч реплик Берка, но еще и реплики других актист_ок. Лирическое отступление: в местной газете высоко оценили мою притворную слепоту (готовясь к роли, я три недели прожил слепым) и «оксфордское произношение». Зрители стоя аплодировали нашей постановке (там не было стульев), а я, ранее не ступавший на подмостки, получил студенческую награду «Тони».

Я говорю об этом, только чтобы подчеркнуть свое огромное мастерство в этом отношении, поэтому сижу в ванне не более чем с легким трепетом, в руке — ручка, а прямо передо мной — надувной портативный столик, на нем — листок бумаги, на голове у меня — воображаемая шляпа для мышления, в глазах — блеск, а в мыслях — весна, теперь ручка во рту, и я ее покусываю и напряженно морщу переносицу, пот стекает по лбу и скапливается в бровях, глаза смотрят (но не видят) куда-то вправо… и я не могу. Не могу. Не могу вспомнить ни секунды из фильма Инго. В смысле помню в общих чертах сюжет — по крайней мере, кое-что, совсем немножко, если честно. В смысле, конечно же, помню Мадда и Моллоя. Я не слабоумный. Но это тревожно. Безусловно, я уже не школьник. Те дни прошли безвозвратно. Это нужно принять как данность. С возрастом в памяти возникают провалы. Ничего неожиданного. Смогу ли я сейчас вспомнить все двадцать пять тысяч реплик из «Искажения»? В настоящий момент приходится признать, что ответ — категорическое «нет». Не говоря уже о репликах коллег. Это я приходил на помощь, если с ними случался «белый лист». «Белый лист» на актерском сленге означает «забыть свои реплики» (а сленг — это жаргон определенной группы). Но теперь я впервые со времен «Искажения» подверг свою память столь серьезному испытанию, и меня ждал крайне неприятный сюрприз. Учитывая то, с каким трудом я вообще вспоминаю, у меня с тем же успехом может быть тяжелая форма деменции. Безусловно, я помню основы. Как я уже сказал, помню Мадда и Моллоя. Помню, что там был великан. Возможно, там был глубокий религиозный подтекст. Это пришлось запомнить на будущее, чтобы внимательно изучить на досуге во время неизбежного марафона просмотров во множестве разных направлений и под множеством разных углов, острых и тупых. Будь у меня время, я бы изучил фильм вдоль и поперек.

Возможно, эта проблема не физиологического свойства. Сейчас у меня преобладают психологические проблемы. Проблема трудоустройства, проблема отношений, моя дочь. Эти проблемы могут отразиться на здоровье — и отражаются. Это подтвердит любой «мозгоправ», если он, она или тон не мошенник. Впрочем, во времена «Искажения» у меня тоже хватало проблем. Разумеется. Я же был подростком. Были конфликты в семье, обычная телесная дисморфия, фиаско с Капроменшен. И тем не менее: двадцать пять тысяч реплик плюс реплики коллег. Безусловно, даже при всем своем потрясающем размахе «Искажение» не дотягивает до объема эпоса Инго. Но сейчас я был бы счастлив дословно вспомнить хотя бы двадцать два часа из фильма Инго. Это хоть какое-то начало. И даже будь фильм Инго длиной всего двадцать два часа, он бы все равно считался одним из самых длинных, если не самым длинным, в истории. Уже не уверен; надо бы загуглить. Загуглить. Ха. Возможно, в этом причина атрофии моей памяти. Интернет. Все, что нам нужно, — под рукой. Нет сомнений, что исследования уже показывали, как интернет негативно влияет на память. Надо будет загуглить. Но не сейчас. Сейчас я должен сосредоточиться на той единственной вещи, которую не могу загуглить, потому что она скрыта в закоулках моего мозга. Я виню во всем интернет. Впрочем, должен признаться в небольших опасениях, что это симптомы раннего Альцгеймера. Ну или, если уж начистоту, не такого уж и раннего. Когда я успел так состариться? Это случилось постепенно. И в то же время — в одно мгновение. И вот он я, сморщенный (не только потому, что все это время сижу в ванне!) и довольно беспомощный старик. Я — человек-невидимка, да простит меня Ральф Эллисон (но не Герберт Уэллс, он расист!). Хотя, глядя на судьбу Человека-невидимки Эллисона, я понимаю: мне не на что жаловаться. И оставлю свое нытье при себе, чтобы не идти вразрез с иерархией страданий, где, как я понимаю, я нахожусь на дне, рядом со всеми старыми белыми мужчинами, но (к счастью!) выше белых серийных убийц и/или военных преступников. Но я тоже страдаю! Конечно, я бы никогда никому в этом не признался, разве что белому военному преступнику, если бы его встретил. Всем нужен тот, над кем можно возвыситься.

Мне нужно к «мозгоправу». Никогда не был высокого мнения о лечении разговорами, но подозреваю, что «мозгоправам» по закону запрещено советовать пациентам сесть и послушать для разнообразия.

Глава 21

Я звоню своему другу Окки, который, по совпадению, пошел на терапию, как раз когда мы познакомились.

— Алло?

— Окки, это я.

— Привет.

— Я подумываю сходить к «мозгоправу».

— Хорошо.

— И звоню, чтобы узнать номер твоего «мозгоправа».

— Прости.

— Прости?

— Я не могу дать тебе номер своего психотерапевта, Б.

— Почему?

— Мы обсуждаем тебя. Для тона это будет конфликт интересов. — Твой терапевт — тон?

— Нет. Но я не хотел бы указывать на гендер тона.

— Почему?

— Опасаюсь, что это даст тебе возможность вычислить имя моего психотерапевта и ходить к тону без моего ведома.

— Вычислить только по гендеру?

— У тона особенный гендер, почти уникальный.

— Замечательно. Ну, может, у тебя есть контакты каких-то других приличных «мозгоправов»?

— Мне рассказывали о докторе Бисмо из Гарлема.

— Б-и-с-м-о? — Я прошу повторить по буквам.

— Г-а-р-л-е-м.

— Нет, я фамилию уточняю.

— А. Ну да.

— Как его зовут?

— Забавно, что ты сразу предположил, что это он. Довольно по-сексистски, да?

— Тогда как зовут ее?

— Это мужчина.

— Тогда почему…

— Просто подумал, что твое предположение было довольно красноречивым.