Мурка, Маруся Климова

– Думаешь, не свидетельствует? – спросил он.

Теперь удивилась Маруся: в его голосе не слышалось ни капли превосходства. Наоборот, он как будто ожидал, чтобы она объяснила ему то, что было для него непонятно и нелегко.

– Конечно! – Она во все глаза смотрела ему в глаза. – Вы же это – ну, что половину учителей выгнать надо, – не просто придумали, а почувствовали, да? Значит, это так и есть.

– Вообще-то да, почувствовал... – Он тоже смотрел в ее глаза, но при этом как будто бы и прислушивался к чему-то в себе самом. – По-твоему, этого достаточно?

– Да, – кивнула Маруся. – Для вас достаточно.

– Почему именно для меня?

– Потому что вы знаете, от чего в душе бабочки летают.

– Бабочки? – Он удивился – наверное, забыл, что сам же и говорил об этом когда-то. – А от чего они летают?

– Разве не знаете? – упавшим голосом спросила Маруся.

Он улыбнулся:

– Вообще-то знаю.

Официант принес глиняные горшочки, накрытые вместо крышек румяным запеченным тестом, и Маруся не успела спросить Матвея, от чего у него в душе летают бабочки. Ей не хотелось спрашивать об этом за едой, и она спросила о другом:

– Это вам из-за ваших учителей приходится опять к пистолету привыкать?

Матвей расхохотался так, что подавился тестом, которое отломил от горшочка.

– Хоть на «вы» меня не называй, а? – проговорил он, откашливаясь и утирая слезы. – А то я себя чувствую как дурак с мороза. Когда это я такое сказал, что из-за учителей?

Такого он, конечно, не говорил. Чувствовать себя дурой с мороза следовало бы Марусе. Матвей всмотрелся в ее глаза и сказал:

– Я, наверное, сам с собой рассуждал, а вслух ерунду какую-то нес. Нет, от учителей никакой угрозы не исходит.

– А от кого исходит? – мгновенно забыв о только что ляпнутой глупости, спросила Маруся.

– Да ни от кого, – убедительным тоном ответил Матвей; Марусю почему-то не убедила его убедительность. – Это же школа, какая может быть угроза? Если хочешь, приходи, сама увидишь. – И прежде чем Маруся успела ответить, что, конечно, хочет, он придвинул к ней поближе глиняный горшочек и сказал: – А ешь ты плохо, сразу видно. Глаза у тебя на пол-лица.

«А рот на остальную половину, – подумала Маруся. – Плюс палка, палка, огуречик... Красота!»

Но, промелькнув в голове, эта мысль тут же выветрилась бесследно. Ей было сейчас не до глупых мыслей. Так же, как в клоунской гардеробной, когда она придумывала, как бы посмешнее раскрасить свое лицо.

Она быстро съела жаркое из горшочка, потом десерт – что-то воздушное и очень вкусное. Официант принес два расписных чайника, большой с кипятком и маленький с заваркой.

– Может, все-таки шоколад? – спросил Матвей. – Я сюда с одним мальчишкой заходил, он говорит, шоколад здесь особенный.

– Мне от чая веселее становится, – объяснила Маруся. – Наркомания какая-то. Я потому его и люблю.

– Ну, пей свой опиум, – улыбнулся Матвей.

Она положила в чашку шесть ложек сахара, не размешивая. Маруся была уверена, что сейчас он спросит, почему она так делает. Все, кроме Сергея, спрашивали ее об этом, а бабушка Даша всегда ругала за такую расточительную привычку. Матвей ни о чем не спросил, хотя наблюдал за ее действиями с веселым интересом. Она выпила чай и съела мокрый сахар ложкой со дна.

На столе осталась только пустая посуда; понятно было, что пора уходить. Маруся старалась не думать, что с минуты на минуту он скажет об этом, а еще через минуту, через три, через десять все происходящее с нею сейчас станет одним лишь воспоминанием. Матвей молчал.

– Пора идти, да? – спросила Маруся.

Ожидание этого вопроса было нелегким, и она задала его сама.

– Необязательно, – ответил Матвей. – Если хочешь, можно еще одного динозавра тебе взять.

– Не надо, – улыбнулась она. – Я уже сама, как динозавр, наелась.

– Тогда домой?

Марусе показалось, что в его голосе прозвучала странная неуверенность, почти робость. Этого, конечно, не могло быть. Она удивленно посмотрела на Матвея.

– Можем еще по улицам погулять, – с какой-то непонятной просительной интонацией предложил он. – Сапоги твои вроде бы высохли.

Маруся кивнула.

Пока они сидели в кафе, короткий мартовский день кончился, но небо стало почему-то не вечерним, а сразу ночным. Зато это ночное небо неожиданно оказалось уже не зимним, а весенним. Оно прояснело, вместо налитых снегом и дождем облаков на нем появилась луна. Глянув вверх, Маруся засмеялась и пропела:

В лунном сияньи ранней весноюВспомнились встречи наши с тобою.Динь-динь-динь – колокольчик звенит.Этот звук, нежный звук о любви говорит.

Матвей молчал. Маруся смотрела не на него, а на небо, но все равно чувствовала, что он, не отрываясь, смотрит на нее.

– Знакомая мелодия, – сказал он наконец.

– Я слов раньше не знала, только недавно по радио услышала.

– Слов-то я и вообще не слышал. А мелодию знаю – из музыкальной шкатулки. Она у нас в квартире лет сто, наверно, стоит. Во всяком случае, я сколько себя помню, столько и эту мелодию.

Марусе было так хорошо в эти минуты, под этим неожиданно весенним небом, и бабочки так легко летали у нее в душе, что сквозь осязаемый трепет их крыльев она не сразу расслышала, что он сказал. А когда расслышала, то не сразу поняла. А когда поняла...

– У вас в квартире?.. – с трудом шевеля губами, прошептала Маруся. – А... где ваша квартира?

– Да рядом здесь, на Малой Дмитровке. Бывшая улица Чехова. Знаешь такую улицу?

– Знаю такую... улицу. И мелодию тоже... слышала. Из музыкальной шкатулки. Я... Мне... Я пойду уже!

И, влетев в лужу тем же самым дырявым сапогом, не заметив этого, не чуя под собою ног, ничего перед собою не видя, Маруся бросилась прочь по узкому арбатскому переулку.

Глава 4

С сочельника, когда Матвей с такой смешной торжественностью поклялся на рождественской звезде, что будет работать директором зябликовской школы, прошло всего два месяца, а ему казалось, по меньшей мере два года. Во всяком случае, первые два года на таджикско-афганской границе дались ему гораздо легче.