Мурлов, или Преодоление отсутствия

– Что, другие профессии не удостоились чести быть представленными в этом зале?

– Нет. Разум, как известно, дается на всю жизнь, а потерять его можно в одно мгновение. Так вот, тут разум тех людей, которые теряют его на протяжении всей жизни. По крупицам. Теряют безвозвратно, без надежды когда-либо вернуть. Они заранее мирятся с этим, a priori, так сказать. Не в состоянии аффекта, вдохновения или отчаяния, экстаза или смертельной опасности, а заранее зная, что заниматься этим делом, которым они занимаются, и оставаться при здравом разуме – невозможно. Что в конце концов придется чем-то поступиться, и им известно чем – разумом. В этих сосудах разум напоминает клеклую полбу, в этих – пищевую соду, а вот здесь, в этих баках, в виде обогащенного до 90 % урана. Если туда подать информацию, в которой много воды, можно превысить критическую массу, и тогда здесь начинается самоподдерживающаяся цепная реакция. СЦР! И все это разносится к чертовой матери, почище Чернобыля! – с удовольствием заявил старичок. – Представляете, весь мир заливается бреднями сумасшедших. Как соловьиными трелями.

– Неужели так много сумасшедших? – спросила Гера.

Старичок снисходительно улыбнулся:

– Могу заверить вас, сударыня, число «в-ум-вошедших» в сотни, тысячи, в миллионы раз меньше числа «с-ума-сшедших». Вон там направо (конкретно) семь этажей занимает разум деградировавших стариков, которые смотрят телевизор, ничего не понимая, следя за движением фигурок, как кошки, и убеждены, что их никто не кормит и все морят голодом. А вон там чуть левее (на дисплее) можно увидеть, как в разуме зарождается жадность: достаточно одного кристалла жадности, и этот кристалл начинает с бешеной скоростью создавать кристаллическую решетку, которая потом заковывает весь разум.

– Скажите, а кто-нибудь приходит сюда в поисках своего утраченного разума?

– Вы не поверите: нет, никто. Очевидно, с утратой разума одни (и их большинство) обретают долгожданный покой, другие – возможность безоглядно заниматься любимым делом, третьи – что называется, балдеть.

– А еще, Гера, на высоком посту ум человеку совсем не к лицу, – добавил я.

– Совершенно верно, – согласился старичок. – «На высоком посту даже посредственный человек весьма редок». Так считает Гельвеций.

Гельвеций опять улыбнулся. Я спиной почувствовал это.

– Неужели не пришел ни один раскаявшийся человек, потерявший на минуту голову, а с ней и разум, и оттолкнувший в запальчивости друга, жену, брата, сына, мать? – спросила Гера.

– Вы знаете, даже те, кто потерял голову весьма натурально, как, например, Томас Мор или Людовик XVI, или те, кто позировал Верещагину для его «Апофеоза войны», – и те не интересовались, что сталось с их разумом.

– Разумеется. Ведь они обрели покой, – заметил я.

Мне показалось, что наша беседа стала походить на литературный вечер у камина при свечах и клавесине в сумасшедшем доме. Уютно, но тревожно. Уютно от контакта с абсолютом и тревожно от осознания его относительности.

– А их разум, между тем, находится здесь в целости и сохранности, вот в этих драгоценных сосудах. Драгоценных – не формой, разумеется, а содержанием. Огонь, так сказать, мерцающий в сосуде. Вот, полюбуйтесь: это – разум Томаса Мора, а здесь – Людовика XVI. А вон там – верещагинских персонажей, из них, думаю, можно будет слепить неплохой апофеоз потерянного разума.

– Они чем-то отличаются? Можно посмотреть?

– Дело в том, что однажды Пандора уже приоткрывала – из чистого любопытства – крышку сосуда, и вы знаете, чем это кончилось.

– Вы хотите сказать, что заключенный в этих сосудах разум может вернуться к людям?

– Мне не хотелось бы разочаровывать этих несчастных.

– А откуда же тогда вы знаете, как выглядит потерянный разум политиков и журналистов?

– Очень просто: его выдерживают какое-то время, а потом поставляют на Хамский целлюлозно-бумажный комбинат, где и делают туалетную бумагу отличного качества.

– Скажите, а вот те, кто, потеряв разум, оболгали праведников, погубили целые народы, сюда тоже не приходили?

– Они иногда темными осенними вечерами скулят под дверьми, но не заходят. На них действует запрет.

– Какой запрет?

– Запрет профессий. Слышали о таком?

– Приходилось.

– Вы, скорее всего, слышали о другом запрете – на профессии. Везде по-разному было. Где-то коммунистов не допускали к работе по определенной профессии, где-то капиталистов, где-то белых, где-то черных, где-то евреев, где-то арабов, где-то женщин, где-то мужчин, где-то детей, где-то стариков. Перечислять можно бесконечно, жизнь ведь многовариантная…

«Да? – подумал я. – Занятная версия».

– Но запрет профессий – это несколько иное. В Галерах с незапамятных времен действует закон, по которому совершенным политиком считается только тот, у которого потеря разума идет в полной пропорции с его карьерой (эквидистантно, так сказать), и вершин власти может достичь лишь тот политик, кто к этой вершине подходит, как говорится, с головой, о которой можно с гордостью заявить, что она «tabula rasa», «чистая доска». Подходит, не уронив своего достоинства…

«Пустой башке легче катиться с вершины лобного места, – подумал я. – С громом».

– Только в этом случае он сможет не посрамить свое имя на столь высоком поприще и прославить Отечество. Одно условие ставится ему: запрещено возвращаться к прошлому, нельзя оглядываться назад, как Орфею, а скорее даже, семейству Лота. В прошлом есть что-то сакральное. Вот этот запрет и распространяется на политиков, военных и журналистов. Некоторые из них, уже отойдя от дел, раскаиваются в своих поступках, деяниях и преступлениях и хотят вернуться к прежним своим радостным дням, но стоит им зайти сюда, как разум, который находится здесь на сохранении, мгновенно будет уничтожен.

– Там что, заряд?

– Зачем же? Происходит элементарная аннигиляция.

– Выходит, в известном смысле они обделены: не могут прийти на могилку, как все нормальные люди.

– Как нормальные – да, не могут. А где вы видели политиков или журналистов – нормальных людей? Военные, кстати, еще изредка встречаются, но это военные не по призванию, а скорее, по необходимости. А вот политики и журналисты вырастают исключительно на черном поле призвания, из семян злаков, злачных семян, пораженных спорыньей. Политики по необходимости (не перевелись и такие, но их не так уж много) плохо кончают: трибунами и эшафотом. Запомните! – старичок строго посмотрел на меня.

– Вы хотите сказать, что нормальных людей среди политиков вообще нет? – удивилась Гера, а я подумал, почему бы и нет.

– Я позволю себе прикоснуться к великой тени: нормальный человек и политик две вещи несовместные.

– Скажите, а где у вас хранится разум мудрецов? – спросила Гера.

– Такого не держим, – неожиданно сухо ответил старичок. – Чрезвычайно скоропортящийся продукт. Капризный и мелочный. И нуждается в постоянном уходе за ним. Мудрецы главным образом хранятся в Центре. Если нам увеличат штаты, тогда подумаем. И потом, как правило, мудрецом может стать лишь тот, кто еще не потерял разум, а уж коли стал мудрецом, то, как правило, и не потеряет его. Хотя всякое случается. Вот, например, Свифт, Акутагава. Их разум в следующем зале, вон на той полочке. Свифт много лет с ужасом ожидал конца, начиная с головы. И дождался. А чуть дальше – Эмануэль Сведенборг.