Мурманский сундук.Том 2

Он взглянул на Мишку, предполагая, что это его проделки. Но тот, как ни в чём не бывало, штамповал, и плечи, руки, живот и даже ноги тряслись в такт ударам рычага. Казанкин стал затачивать новую проволоку и позабыл, что у него в печи греется жигало. Когда он достал его, стекла на облепке не было — оно сбежало в печь.

Увидев это, бригадир погрозил Мишке:

— Смотри, заставлю печь внеурочно чистить.

— А почему я? — поднял от станка лицо Мишка. Оно было невозмутимым, но плутоватые глаза играли: — Это Новоиерусалимскому надо чистить. Он стекла напустил.

— Шутки у тебя, Никоноров, какие-то нескладные, — проворчал Фунтиков. — Дождёшься ты у меня…

— Да ладно, дядя Вань, — поднял кверху руки Мишка. — Я больше не буду… А Ваське вперёд наука: прежде чем начать работу — проверь рабочее место. Салага!

Мишка успел отслужить в армии и привёз оттуда обидное прозвище «салага». Он им разбрасывался направо и налево, крестя им всех, кто не служил в армии.

Казанкину доставалось ото всех. Он был не здешний, а из-под Истры. Знал тьму частушек и прибауток, играл на гитаре и гармони, и этим всегда тешил штамповщиков в длинные осенние вечера, когда печь чадила — не было тяги, и штамповщики, побросав жигалы, забивали «козла» или курили, а Васька наяривал на гармони.

Он любил читать приключенческие книги и часто бригаде рассказывал байки про экзотические страны, перемешивая прочитанное с выдуманным. Речь его пестрела оборотами и словами тоже экзотическими: «ревущие сороковые широты», мыс Горн, «страшные Соломоновы острова», «Туамоту», «Монтесума» и тому подобными. Был он выдумщик и шутник и всегда соперничал с Мишкой Никоноровым по части баек. Своего конкурента в деле подначек звал Михал Облепычем, Сеню Дудкина прозвал Жигал Иванычем, Колю Мячика — Алитетом, черноволосого мужичка, нервного и непредсказуемого в своих действиях из смены Кобылина звал Мухтар-ага. Правда, и штамповщики не остались в долгу, приспособив и для него кличку. Звали его не иначе как Вася Новоиерусалимский, по тому месту, откуда он был родом.

Он был большим мастером создавать юмористические ситуации. Получив как-то очередной нагоняй от Колосова, он приплёлся в вестибюль, выложенный старинной плиткой, где у окна, закованного в решётку, стояла широкая скамья. Здесь всегда было прохладно, сумеречно и здесь курили, убежав от жары штамповки. На скамье рядом расположились Мишка, Саша, Коля Мячик и Дудкин. Васька присел на краешек скамьи и сначала безучастно прислушивался к разговору, ещё не отойдя от «схватки» с мастером, а потом неожиданно спросил у Коли Мячика:

— Мячик, дай бушлата за стеклом сходить? Ветер на улице.

У Мячика начисто отсутствовало чувство юмора. Он тяжело поглядел на Казанкина, длинно вздохнул и ответил простуженным голосом:

— Что у тебя своей одёжи нету? Свою возьми и одевай! Чего на мою зариться. Не голый ходишь.

Бушлат у Коли был новый, недавно привезённый демобилизованным племянником, и он его сильно жалел, как впрочем, и всё свое.

— Жим ты, Мячик, — стал ругать его Васька. — Несусветный жим.

Мячик молча курил, не обращая внимания на Казанкина.

— Ну ладно, — продолжал бригадный острослов. — Бушлата жалко. Одежда все-таки. А закурить дашь?

— Закурить? — переспросил Мячик и смачно затянулся «Памиром», обдал сидевших струёю густого дыма и мрачно ответил: — Надо свои иметь. Зарабатываешь не меньше меня, а побираешься. Вот давеча Сашка просил, теперь ты просишь. Что я напасусь на вас, какадэшники!

«Какадэшник» — новообразование, родившееся в штамповке из уст Мячика, но привнесённое в их среду Васькой. Он не курил «по-взрослому», но уже «стрелял» папиросы или сигареты, в зависимости, кто чего курил, у штамповщиков. Как-то Никоноров, увидев его с сигаретой в зубах, спросил:

— Вася, чего куришь? Дай закурить?

— У меня ККД, — отвечал Васька.

— Да, — удивился Мишка. — Что это за марка такая, новая что ли? Я такой не знаю.

— Марка старая, — глубокомысленно заметил Васька, прищуривая один глаз от попавшего дыма, и глядя другим на Мишку. — Кто, какие даст.

От этого и пошло прозвище «какадэшники». В основном им окрестили Сашку и Ваську.

— Да ладно жмотничать, — не унимался Васька. — Несчастную сигарету жалко. Получу получку, «Примы» тебе куплю. Ей-ей, — он провёл пальцем у горла.

— Ты сначала себе купи, — огрызнулся Мячик.

— Что ты у этого куркуля просишь, — ввязался в разговор Дудкин. — Ему даже отравы жалко. На «беломорину» — кури! Разбогатеешь — отдашь!

Он протянул папиросу, чиркнул спичкой и поднёс огонёк. Васька прикурил, важно затянулся, выпуская через нос дым, как заправский курильщик, и произнёс:

— С Мячиком я бы в разведку не пошёл. Ни за что! И как его земля держит…

Мастер поругивал Казанкина часто. Может быть, оттого, что не любил чересчур шустрых, считал, что от них проку меньше, чем от серьёзных, и второе, — полагал, что если под носом взошло, то в голове не обязательно посеяно.

Он следил, казалось, за каждым его шагом. Не видя за станком, подходил к бригадиру и спрашивал:

— Бригадир, почему Казанкин гуляет?

Фунтиков не спешил отвечать. Он знал, что мастер и Васька относятся друг к другу недоверчиво, были шершавинки в их отношениях. Он в обиду Казанкина не давал, потому что считал, что парень работает неплохо, а у Колосова к нему мелкие придирки, не существенные из-за волюнтаристски жёсткого характера мастера. А что ветер у Васьки в голове, считал бригадир, это правда, как правда и то, что дело это поправимое, и с возрастом проходящее.

Фунтиков прогонял жилку до конца, смазывал иглу и клал жигало на порожек печурки. Потом, пряча улыбку, отвечал:

— Не буду же я его привязывать к станку. Ушёл — счас придёт. Не иголка — никуда не денется. Норму он выполняет — что ещё?

— Теперь никуда не сходи! — заступался за обиженный рабочий класс Мишка, ловко выхватывая из печи жигало с красно калёным стеклом. — Может, ему приспичило, что он должен докладываться?..

— А ты поговори у меня, — нахмурил брови Колосов, бросая короткий взгляд на Никонорова. — Адвокат нашёлся! Тоже не любишь работать, как положено. Вчера с обеда запоздал…

— Так, Пётр Алексев, я ж наверстал потом…

— Потом, потом, — произнёс мастер, не зная, что возразить. Но чувствовалось, что он отмякает, отходит.

В минуты появления мастера штамповщики, как сговорившись, прекращали работу, подставляли лица воздуху, дувшему из вентиляционных труб, и ждали, что будет дальше. Колосов, видя, что бригада сунула жигалы в печь и забыла про них, опять сердился:

— А вы не отвлекайтесь, сынки! Жмите, жмите!

Всех штамповщиков, кроме бригадира и Ермила, он называл «сынками».