Муся

Пришлось и мне всякого вздора ей наговорить. Про то, как мы с ней поженимся, про детей наших будущих. Даже, помню, имена нашим детям тогда придумали: Тимур и Софья. Откуда они взялись, эти имена, и почему именно эти – теперь уже и не знаю. Она прижалась ко мне и, затаившись, слушала. И знал я, что для неё это блаженнейшая минута была. Потом она – в благодарность, что ли? – свою историю мне поведала. Что был, дескать, у неё друг, жених даже. Но как-то там он нехорошо поступил с ней, и всё у них разладилось. И вот после этого жениха, ни в какие сношения с нашим братом она не вступала. Стало быть, я у неё первый был после жениха-то. Хе-хе! Выслушал я её благосклонно, сочувственно. А про самого себя, помню, подумал, что сердцеед.

Она стала бывать у меня. Приходила обыкновенно вечерами, приносила еды с собой. Мы ужинали, потом я увлекал её в свою комнату, после чего поил чаем и отпускал домой. Она торопилась поспеть к положенному сроку. Уходила всегда одна, я даже не провожал её. Сама же и убедила меня, что возвращаться мне поздно, и что ей спокойнее, когда я остаюсь дома.

Где-то через месяц после нашего с ней сближения, случилась со мной одна маленькая, но неприятная история. Проигрался я в казино. Вообще-то я не игрок. Но тут, как назло, случай вышел. Деньги были чужие, а по бедности моей сумма немалая. Беден я был тогда как церковная мышь. Работу по специальности найти не мог. Все доходы мои – стипендия да редкие переводы от брата. Отдал я всё, что у меня на год вперёд было отложено, да и того не хватило. Стал брату звонить, чтобы денег срочно прислал, а тот, как назло, уехал. Тут вроде бы и ничего страшного. Никто мне не угрожал, никто денег не требовал – люди свои. Да ведь и сам я человек гордый, я порядочный человек, не мог я допустить оставаться в долгу. Подруге-то своей я и говорить о том не хотел, да сама вынудила. Пришла как-то вечером и на шею ко мне прямёхонько. Ну, до того ли мне? До того ли мне, когда я ни о чём другом думать не могу, как только о том, где бы денег достать. Отвёл я её ласки. Она с расспросами. Не знаю, что на меня нашло тогда, но разозлился я на неё. Тебе, думаю, всё-то знать хочется? Ну, так знай. И вывалил ей всё. Так она же ещё и упрекать меня взялась! Зачем же ты, говорит, денег не имеешь, а в казино играешь? Тут я из себя просто вышел. Накричал я на неё, ногой даже топнул, что не её это дело, что она не жена мне, и права такого – упрекать меня – не имеет. Обиделась. Заплакала. Взял я себя в руки и спокойно, не возвышая более голоса, но строго объявил ей, что, конечно, погорячился и за то извинить прошу, но меня и понять можно. Ведь это она у себя дома живёт. С родителями, в родном городе, о хлебе насущном не думает. А я – скиталец и изгнанник. Живу вдали от дома, на чужой стороне, без семьи, без близких людей. И она, единственный мой друг и родной человек, попрёками меня изводит. Да, я виноват, я кругом виноват, разве ж я не сознаю этого? Но зачем же она-то меня не понимает? Меня! Одинокого и всеми забытого страдальца... И вот когда я так говорил, она плакать вдруг перестала. Потом бросилась ко мне и меня же о прощении стала молить! Я собой очень довольным, помню, остался и подумал, что с женщинами прекрасно научился обращаться. И тогда же во всей фигуре её готовность №1 различил. То есть вот если бы в тот момент я жизнь у неё попросил, она отдала бы и с радостью. Да ещё меня бы за то и поблагодарила. Но жизнь её мне не нужна была, и я, не будь дураком, этой готовностью по-своему воспользовался. Потом, когда я уже не думал ни о ней, ни о том, что произошло, а, уставившись в потолок, соображал, как же мне всё-таки денег достать, она уткнулась в плечо мне и приниженно так спросила, простил ли я её. Я ответил, что сполна. Тогда она отодвинулась от меня к стене, с тем, чтобы видеть меня всего, и, любуясь на мой профиль, – а у меня действительно очень красивый профиль, я всегда знал это, – вдруг пальцем по переносью мне провела и сказала: «Муся... Мусенька... Можно я буду тебя Мусей называть?» Мне, признаться, всё равно было. Муся, так Муся. И я сказал, что не возражаю.

А назавтра она деньги мне принесла. Как раз-таки ту сумму, которая мне требовалась. Я, помню, очень удивился, потому что не подозревал у неё денег. А, кроме того, мне подумалось, что она этими деньгами заловить меня пытается: ну, женить на себе или ещё что... Никак я себе этого поступка объяснить не мог. Но она уверяла, что это просто, что помочь мне хочет. И что если я денег от неё не приму, то очень обижу её. Но откуда эти деньги, поначалу говорить отказывалась. Пришлось мне нажать на неё. Я объявил, что не брать денег от женщин – это мой принцип. Но я согласен буду принять от неё, чтобы её не обидеть. Однако под условием, что она расскажет мне, откуда эти деньги. В противном случае денег я у неё не возьму. Говорить она не хотела, долго мялась. Но мне уж очень любопытно было, где это она такую сумму сумела набрать. И я настоял. Она призналась, что часть суммы у неё была: она на что-то там копила. Другую часть она заняла у подружки, которая тоже копила. А чтобы недостающую часть набрать, она в ломбард свои золотые вещицы снесла. Я про ломбард как услышал – обомлел. Как это только в голову-то ей пришло! Это же просто Соня Мармеладова какая-то! Выругал я её за ломбард. Велел никогда ничего похожего без моего ведома не проворачивать. А за деньги поблагодарил. Обещал, как только получу от брата, тотчас вещи её выкуплю. Но в целом же эта её выходка меня поразила необычайно. Я никак такого благородства души не ожидал и после долго ещё подвоха опасался. Но подвоха не последовало. И я тогда только понял, что она взаправду меня любит. А, поняв, умилился даже душой и рассудил, что уж больше никого искать мне не нужно. Чёрт с ней, с блондинкой, сойдёт и такая! Будет ли меня ещё кто любить до такого самопожертвования! И я решил ей всё объявить, то есть предложить ко мне переехать. По этому случаю я купил одну розу, и когда подруга моя пришла ко мне, эту розу ей преподнёс. Я всё очень торжественно обставил: приготовил ужин, свечи зажёг. И после ужина любил её при свечах и под музыку. Помню, пахло в комнате свечами и моим парфюмом, музыка тоненькой струйкой лилась, и бельё, – а я новое бельё специально постелил тогда, – бельё тихонько похрустывало. Новое бельё всегда приятно так похрустывает. Огоньки свечей преломлялись в стекле бутылки, в которую мы поставили розу, и бутылка светилась завораживающим, фантастическим светом, то словно сжимаясь, то вытягиваясь. Глаза подруги моей блестели и, казалось мне, чуть влажными были – чувствительнейшая особа, что тут поделаешь? Этакие дешёвые эффекты способны душу перевернуть. Это не только её одной, это женщин вообще касается. Они существа до смешного просто, примитивно даже, устроенные. И над самой умной из них последнему глупцу верх взять – ничего не стоит. Даже и фантазии никакой не нужно, всё известно давно. Оттого это, я думаю, что они подчиняться мужчине наклонны, и даже какое-то особенное удовольствие в этом находят. И пусть он плюгавый и слова доброго не стоит, но чтоб мужик, чтоб самец или что там ещё. А прибавьте к этому благородства, великодушия, доброты, романтики... Да она за вами на край света устремится, всякую подлость и низость простит да ещё и сама прощения попросит. Я всецело эту женскую суть постиг, и управляться с ними прекрасно научился. Главное, что все они, как одна, предсказуемы. До скуки даже, до зевоты предсказуемы. Ведь вот берётся рассуждать о равноправии, а посмотришь на неё каким-нибудь этаким взглядом, два слова, ничего не стоящих, шепнёшь в ухо, и уж она твоя, делай с ней, что заблагорассудится. Так ведь ещё и вообразит себе невесть что. Обыденнейший разврат за любовь примет, и любовью же оправдается.

Затея моя удалась. Подруге моей всё очень понравилось. Я заметил это по тому, с какой благодарностью и каким восторгом она смотрела на меня, и по тому особенному блеску в её глазах, какого я раньше никогда не видел. Потом я сказал ей в самое ухо жарким шёпотом, что люблю её и хочу, чтобы она жила со мной. По-моему, после таких слов любая женщина, а особенно такая романтическая, какой была моя подруга, должна быть наверху блаженства. Я ждал от неё новых восторгов, слёз. Может быть, слов благодарности. Но она, к неудовольствию моему, повела себя иначе. Посмотрела на меня очень внимательно, как будто силясь прочесть что-то в моём лице, и спросила серьёзно: «Ты предлагаешь мне выйти за тебя замуж?» Этим своим пошлым вопросом она всё испортила, ужасно разозлив и раздосадовав меня. Во-первых, та романтическая обстановка, которую я для неё же и создал, была разрушена. Я встал молча и выключил магнитофон: музыка потеряла для меня свою прелесть, да и вообще перестала быть нужной. А во-вторых, я оказался в самом нелепом положении, какое только можно себе представить. Ведь я совершенно не собирался жениться, и теперь был вынужден как-то выкручиваться. Сдерживая себя, чтобы не накричать на неё, как в прошлый раз, я объяснил, что со временем можно будет и пожениться, но пока необходимо пожить вместе, чтобы испытать чувства и проверить, подходим ли мы друг другу в быту. А кроме того, – и здесь я нарочно рассмеялся, чтобы убедительней вышло, – как это можно жениться, не имея ни гроша за душой. Чем же мне семью содержать, когда я весь в долгах и не знаю, что есть завтра буду! Она меня выслушала, нахмурившись, а потом объявила, что подумать должна. Этого я никак не ждал. Что ж это за любовь у неё? То вещи в заклад несёт, а тут вдруг «подумать должна»! Тогда-то, как в ломбард идти, небось не думала, потому что в ломбард сходить – это романтика, это целое приключение, это само по себе интересно. Впрочем, я тогда ещё не понимал, что «подумать» для неё означало выбор сделать, между мной и домом своим, папашей с мамашей. Потому как родители её, люди старорежимные во всех отношениях, ни за что бы ухода такого не приняли и не скоро бы его оправдали.

Явилась она ко мне через несколько дней. Заплаканная, возбуждённая, она объяснила, что дома у неё был скандал. Мамаша плакала, папаша кричал и обзывал её содержанкой. Но она, несмотря ни на что, решилась уйти. Я не мог понять причин скандала в благородном семействе. А тем более слова этого: содержанка. Какая может быть содержанка, когда мне и содержать-то её нечем. Её и моя стипендии, помощь от брата – вот и всё наше содержание. А, кроме того, всё это, в сущности, банальнейшая вещь, сплошь и рядом случается. Гражданские-то браки. Почему, кстати, они гражданскими называются – никак понять не могу. Есть браки церковные, есть светские, они же гражданские, а есть внебрачное сожительство, так к чему огород городить? Ведь сколько ни говори халва, во рту слаще не станет, и сколько это самое внебрачное сожительство ни называй гражданским браком, не станет оно таковым. Ну, да это я отвлёкся.

Понял я только, что она свой уход подвигом почитает, убеждена, будто нечто значительное совершила. Разубеждать я её в том не стал, а только понять дал, что ценю её жертву. Теперь-то я совершенно уверен, что не я был причиной её ухода. А уйти из дома для неё то же значило, что и в ломбарде вещи свои оставить – такое же приключение или игра развесёлая. Хотела себя в разных ролях попробовать – вот и чудила.

Что до меня, так ведь и я о другом мечтал, другого мне нужно было. Впрочем, и к ней я привязался. Мечту свою я бы любил. А тут была привязанность, привычка. Прибавьте снисхождение, благодарность, влечение. Но как бы то ни было, зажили мы с ней одним хозяйством. Правда, старушке моей, хозяйке-то квартиры, все эти перемены пришлись не по вкусу. Надо сказать, что это была довольно противная старуха, старуха-женоненавистница. Когда ко мне приходили друзья, она немедленно появлялась в прихожей, чтобы поздороваться, а то и завязать разговор. Это у неё называлось «побеседовать с молодёжью». В такие минуты казалось, что нет на свете существа более доброжелательного и обходительного. Но нужно было видеть, что происходило с ней, если только случалось приходить ко мне женщинам. Подругу мою она не удостоила ни единым приветствием, а встречаясь с ней в кухне или в прихожей, делала такое лицо, что и мне становилось страшно. Догадавшись о происшедших переменах, она сделала мне внушение. Подловив в коридоре, а я уверен, что она именно подловила меня: стоило мне однажды открыть дверь своей комнаты, как она тут же выскочила в коридор и предстала передо мной руки в боки. Так вот, подловив, она довольно громко и отчётливо, рассчитывая, очевидно, что и подруга моя услышит, сказала:

– Если ты будешь водить сюда шлюх, – тут она кивнула на мою комнату, – я попрошу тебя очистить квартиру. Здесь не бордель!

Последние свои слова она произнесла так, как будто необыкновенно гордилась тем, что не содержит борделя. Точно все вокруг содержали по борделю, и лишь она одна блюла себя в чистоте.

Она хотела сказать ещё что-то, но я перебил её. Громко, рассчитывая всё на те же уши, но спокойно и строго, – когда надо я умею говорить и спокойно, и строго, – я заявил ей:

– Никогда за всё время, что я живу у вас, я не водил сюда шлюх. И не намерен приводить их в дальнейшем. Я не такой человек. Если же вы против, чтобы мы с женой снимали у вас комнату, мы завтра же съедем.

Лицо у неё вытянулось.

– Так ты женился? – сдавленным и полным разочарования голосом спросила она.

Я кивнул.

– Предупреждать надо было... – прошипела она и юркнула в свою комнату.

Почему на неё так подействовало известие о моей «женитьбе»? Не сама же она замуж за меня собиралась. Ха-ха! Но мы таки остались в её квартире. Хоть подруга моя, слышавшая весь разговор, стала настаивать, чтобы мы переехали – очень уж щепетильная, – но всё равно по-моему вышло. Я сказал, что все эти обиды на хозяйку – чистая блажь, и что из-за блажи я не намерен по квартирам бегать. Тем более что моя нынешняя квартира меня всем устраивает. А поскольку плачу за квартиру я, а не она, то и право выбора за собой оставляю. Квартира же действительно была прекрасная. Я занимал отличную комнату с балконом. В моём распоряжении был шкаф, обеденный стол, два дивана и даже старая радиола. Была также и полка с книгами. Мне очень нравилось, как я устроился. Я всегда считал себя человеком скромным, потому что не хотел излишеств. Я хотел иметь только самое необходимое. И всё это необходимое у меня теперь было. Когда потекла наша повседневная жизнь, я был вполне доволен. Всё устроилось именно так, как я и хотел, как представлял себе, бывало, прежде. Утром мы уходили вместе, в метро прощались и разъезжались по институтам. Вечером дома встречались. Сообща готовили ужин, после ужина смотрели телевизор – кино или концерт. Часто в гости ходили или у себя друзей принимали. Старушка-хозяйка, кстати сказать, больше не показывалась в прихожей.

Вскоре брат выслал мне денег, и я выкупил из ломбарда украшения моей подруги, чему был рад несказанно, потому что не хотел от неё такой жертвы. Остальное, что я остался должен ей, она велела мне забыть, потому что всё у нас теперь было общим. Признаться, я стыдился этого долга, но отдавать-то пока всё равно нечем было, да к тому же она сама простила. И я предпочёл забыть.

Более всего в нашей совместной жизни мне нравились наши ужины. Живя один, я почти ничего не готовил. А тут мы оба старались, чтобы выходило по-семейному. И вечерами я, можно сказать, отводил душу: ведь обедал-то я в институте довольно скудно. После еды мы располагались обыкновенно у телевизора. Особенно я любил концерты. Вообще-то я предпочитаю рок-музыку, но по телевизору мне разные концерты нравятся. Ведь я очень музыкален. В нашем городе, ещё старшеклассником, я играл в группе на бас-гитаре. Поэтому все музыкальные концерты я прослушиваю не как какой-нибудь жалкий любитель, но как специалист, как профессионал, отчасти даже как музыкальный критик. Вот тогда-то, кстати, всё и началось, с концертов-то этих. Я впервые тогда замечать стал, что у нас с подругой моей общего очень мало. Что мы, словно каждый в своём измерении живём. Точнее, это она в каком-то своём измерении жила, я-то был, как все нормальные люди. Тогда же я, например, заметил, что у неё вкуса к искусству нет. Ну, не верю я, чтобы человек, молодой человек, – заметьте, – совершенно искренно, добровольно и не в познавательных целях, а так только, для личного своего удовольствия, мог в наушниках какую-нибудь оперу или сюиту слушать! Да при этом Sting“а от «Queen» не отличать. Ведь нельзя же, согласитесь, любить сложное, в простом и доступном не разбираясь. Стало быть, здесь не любовь, а видимость только. Для чего, спросите? А чтобы отсутствие у себя вкуса настоящего скрыть, а заодно и уважение к себе вызвать: к оригинальности своей, к утончённости, к способности сложное понимать.

Мне, как человеку искусства, это оскорбительным даже показалось. Ведь я-то воображал, что подруга моя музой мне будет, вдохновлять меня станет. И вдруг такое безразличие и непонимание. Правду сказать, я не сразу сообразил, в чём тут дело. Об этом безразличии, об отсутствии вкуса у неё я поначалу только догадывался. Подтвердилась же моя догадка ближе к лету. В то время я готовил мою курсовую работу. Заданием моим было написать по всем правилам сценарного искусства киносценарий к короткометражному фильму. У меня была в голове одна, очень подходящая для этого дела история. Я давно вынашивал и обдумывал её со всех сторон. Это был мой будущий, мой грандиозный фильм, но пока только в зародыше. То есть отчасти та самая история, которой впоследствии я хотел мир потрясти. Суть её заключалась в следующем: молодой человек из России приезжает в Америку искать работу. Дело происходит в начале 90-х годов. На Родине, где-нибудь в Курске или в Воронеже, у него остаётся возлюбленная. Перед разлукой (здесь очень трогательная сцена прощания с музыкальным сопровождением) они клянутся друг другу в вечной верности и любви. Герой обещает, что скоро вернётся разбогатевшим и увезёт возлюбленную с собой в благодатную страну.

Но, приехав в Америку и не быв её гражданином, герой мой оказывается в затруднительном положении: найти работу не удаётся, деньги выходят, впереди – крах и неизвестность. Случайно он знакомится на улице с проституткой Тиной. В кафе у них завязывается откровеннейший разговор, и они выкладывают друг перед другом каждый свою историю. Тина повествует об отчиме-насильнике, о том, как с двенадцати лет она, поруганная и обесчещенная, оказалась на улице (здесь тоже предполагалось у меня музыкальное оформление, что-нибудь эдакое, рвущее душу). Далее следует рассказ героя. Он говорит о далёкой Родине, о том, что в Курске или в Воронеже у него осталась невеста, которую он обещал вызвать к себе, как только устроится на новом месте. Тина жалеет его и, в конце концов, предлагает ему на ней жениться. Ведь женившись, он вскоре получит американское гражданство и сможет устроиться на работу. По ходу разговора она спрашивает у нового знакомого, не сломили ли его трудности, и не хочет ли он вернуться назад, в Россию. В ответ он только смотрит на неё долгим, пронзительным взглядом (здесь крупный план), и в этом взгляде – гордость голодного, усталость нищего и раба, решимость до конца бороться за достойную жизнь.