Мутанты Асинтона

Дети, взглянув на часы, заторопились домой, как вдруг Астрик что-то сшибло с ног, и она почувствовала, что преждевременно проваливается в чулан, откуда невнятно ощущалось присутствие сменившей ее сестренки.

– С ней дурно! – взвизгнула Колибри, увидев стремительную метаморфозу девочки.

Собравшиеся в растерянности окружили ее, не зная, что предпринять.

– Не пугайтесь, это вместо Астрик появилась Гастрик, – объяснил Тинг, досадуя на то, что возвращаться домой придется с этой маленькой страшилой. – Та самая, о которой ты спрашивал, – сказал он Черепку.

Еще не совсем очнувшись от внезапного превращения, впервые совершенного усилием воли, покачиваясь на еще дрожащих ногах, Гастрик оглядела присутствующих и победно захохотала, растягивая и без того длинный рот до внезапно распухших толстых ушей.

– Вот! Я пришла! – наконец вымолвила она, успокоившись.

Все продолжали смотреть на нее молча, с оттенком ужаса в глазах, ибо никогда не видели ничего подобного.

– Я вам что, не нравлюсь? – вызывающе спросила она.

– Глупости, – засуетился Черепок, первый очнувшись от шока, – Именно ты и была нужна нам.

– А вы тут все, как на подбор, красавчики, – съехидничала Гастрик, переводя взгляд своих выпученных глаз с одного мутанта на другого.

– Зато ты перещеголяла всех, – отпарировала Колибри, оскорбленная нахальством девчонки.

Тинг расстроенно наблюдал за происходящим: он-то надеялся, что явится домой с Астрик, и тем самым смягчит гнев и ее, и своих родителей, потому что девочка толково объяснила бы в чем дело. И вот на тебе: эта жабка вылезла минут на сорок раньше положенного.

– Ну, продолжайте беседу, – она вскарабкалась с ногами на диван и приняла выжидательную позу.

Черепок кашлянул в замешательстве:

– Мы в общем-то обо всем переговорили. А тебе я хочу сказать, чтобы приходила сюда как в родной дом.

– Не вижу тут ничего интересного, – капризно пропищала Гастрик.

– Подожди, подрастешь – увидишь, – как-то угрожающе сказала Колибри.

Гастрик не понравился ее тон. Она вскочила с дивана и потащила Тинга вон из дома:

– Нам тут нечего делать!

Мальчик не успел и попрощаться, как они очутились на крыльце, быстро пересекли пустырь и вышли к подземке, у входа которой прогуливался человек в черной форме стража порядка. Гастрик опрометью бросилась к нему. Тинг еще и не сообразил, что она собирается делать, как услышал ее сбивчивую речь:

– Там, за пустырем, домишко мутантов. Они собираются и что-то обсуждают. Думаю, их следует разогнать, пойдите и наведите порядок.

Страж с удивленной брезгливостью выслушал ее, кивнул и без особой резвости пошел в сторону пустыря.

– Что ты наделала! – вскипел Тинг. – Предательница! Гадкая жаба! – И он нырнул в толпу, спешащую к электричке.

Дико взвизгнув, Гастрик бросилась за ним, стараясь не потерять его из виду, поскольку боялась заблудиться.

2

Скромный семейный бюджет не позволял Баатам держать домашнюю управительницу или воспитателя. Между тем за девочкой нужен был присмотр. Ее побег в город всполошил супругов, и они стали искать человека, который мог бы побыть с дочерью в часы их отсутствия.

Недалеко от их коттеджа, через две улицы, жила старая приятельница покойных родителей Артура Баата, и он, встречаясь с ней в хлебной лавке, всегда почтительно раскланивался, подсчитывая, сколько же лет этой древней старушенции, все еще уверенно топающей по земле. Звали ее Ватриной, а за глаза – Ватрушкой, оттого, что по воскресным дням она что-то пекла, жарила, и из окон ее квартиры на весь квартал тянулись давно забытые горожанами ароматы пирогов и хрустиков.

Это была интеллигентная, добропорядочная женщина, и Бааты решили попросить ее приглядеть за дочкой, пока она не пойдет в лицей.

Ватрина-Ватрушка очень обрадовалась, когда оказалось, что кто-то еще нуждается в ней, ибо жизнь ее в последнее время текла без каких-либо событий, однообразно и скучно. А была она человеком редким, и никто не догадывался о том, что этот божий одуванчик – исключение из правил ее величества эволюции, по чьим законам все живое когда-нибудь умирает, растворяется в природе, чья холодная разумность построена на расчетливом обновлении. Она же, частичка живой материи, попрала закон жизни, расцветающей на руинах, и медлительная особа эволюция охнула, затряслась в гневе от такой дерзкой шалости одного из своих бесчисленных чад, но, придя в себя, усмехнулась: «А почему бы и нет? Почему бы изредка не нарушать собственных инструкций? Крошка оказалась нестандартной, ну и пусть теперь попляшет, а мы посмотрим, что из этого получится».

Когда «крошке» стукнуло восемьдесят три, она засобиралась в путь, решив прихватить самое важное из своих информационных пожитков. Сборы, однако, затянулись вот уже на два года, и два года часы в ее квартире то и дело выбивались из строя. Часовой мастер, которому она уже надоела, был не в силах ничего изменить: подтолкнет их на короткий срок, глянь, а они опять остановились. Одни за другими – электронный будильник, ручные марки «Ас-ин» и старинные ходики. Плюнула, перестала ходить в мастерскую, а время узнавала по радиосигналам на кухне. И хотя оно застыло на месте, остановилось, она продолжала вставать по утрам, готовить на завтрак геркулесовую кашу, на обед суп с лапшой и ватрушки, продолжала что-то читать, что-то вязать, с кем-то разговаривать. Догадывалась, как сдвинуть время с мертвой точки, но выжидала подходящего случая. Не откровенничать же с первым встречным. Лишь попробуй – не оберешься хлопот и неприятностей, вмиг определят в психушку, и будет она, в свою очередь, думать, что все люди сумасшедшие, ибо даже помечтать не смеют о чуде, о том, что у каждого может оказаться такой вот редкий шанс… Нужно только суметь удержаться на гребнях всех высоких волн и, самое главное, не потерять светящуюся нить памяти. Нить эта вовсе не ослепляет и не висит на шее тяжким грузом. Ее жемчужины рассматриваются каждая в отдельности, ни одна не затмевает другую, все разные, и в новый путь она отправится, как никогда, смело, бесстрашно, даже весело. Между тем в самом начале этой жизни ожерелье было разорвано, много сил ушло на то, чтобы собрать его. Теперь лишь одна мысль омрачала ожидание близкой дороги: некому предложить свое наследство. Единственный сын, поздний и ненаглядный, стал ее бедой и тайной, которую она прячет от людей: вот уже много лет его держат за решеткой, и нет возможности вызволить сына из незаслуженной им неволи. Хорошо хоть добилась разрешения на передачи – потому и печет ватрушки, хрустики и пироги, чтобы хоть на короткий миг окутывать его теплом домашнего уюта и собственного сердца.

Поэтому и приходилось ей бесценные фильмы памяти прокручивать в одиночку. И когда Артур Баат попросил ее приглядеть за дочкой, сердце ее вздрогнуло: может, эта девочка и станет ее наследницей? Может, именно ей когда-нибудь удастся растолковать свое открытие, что материя с ее удивительнейшими свойствами не выпадает из цепи метаморфоз, что в нее угодило все живое? Не довериться ж, в самом деле, соседу-философу, живущему над ее квартирой, он поймет ее слишком буквально и запретит своим внукам общаться со странной старушкой. И двое розовых крепышей, которых она любит угощать халвой и ватрушками, перестанут вносить в ее тихую комнату веселый бедлам.

Бедный философ. Однажды она заглянула к нему на минуту – принесла свои фирменные ватрушки – и ужаснулась: старого человека со всех сторон обступали полчища книг, и он задыхался, то ли от астмы, спровоцированной книжной пылью, то ли от переизбытка ученой мудрости. Не сознавая отчего чахнет, с гордостью показывал ей стеллажи, прогнувшиеся под тяжестью великих умов. Как и они, сосед-философ всю жизнь искал. Правда, не в собственной голове, в чужих. Свою же набил доверху, как сундук, множеством философских гипотез, теорий, концепций и с тоскливым беспокойством думал о приближающемся конце, ибо никто из мудрецов так и не смог ни утешить его, ни вселить надежду. Бессмертие рода человеческого, конечно, согревало философа, особенно, когда внуки затевали такие шумные игры, что соседи справа, слева и наверху стучали в стены и потолок, но, как любой человек, он втайне мечтал о бессмертии индивидуальном. Именно это выискивал он в учениях платоников и стоиков, персоналистов, неотомистов и тейярдистов. Все-таки идеалисты обещали ему сохранение некой субстанции, именуемой душой. Материалисты же были безжалостны и отважны, предупреждали о том, что, кроме этого мира, иного не будет, поэтому нужно честно, благородно жить именно здесь. Но ежели природа стремится к созданию человека совершенного, то обязательно должен существовать некий механизм, помогающий ей в этом. Впрочем, с детства человеку объясняют, втолковывают, что добродетель остается в памяти людей, то есть, если прожил порядочно, честно, то – при условии, что ты не гений – твои родственники, друзья, пока сами живы, будут помнить о тебе. А потом? Потом все. Каюк. Обо всех и всегда помнить невозможно. Останешься в своих делах.

Соседа это мало устраивало. Может, потому, что дел-то всего – две тощие книжицы. Но никому не признавался в своих мечтаниях – чего доброго, обвинят в желании стать бессмертным. О том, что такое желание смехотворно, не раз писали в сатирических пьесах и романах, атеистических журналах и газетах. Впрочем, основное дело сегодня – не предаваться беспочвенным мечтам и грезам, а строить жизнь так, чтобы нормально реализовать хотя бы эту среднюю долю человеческого удела.

На том философ и успокаивался, сознавая свое полнейшее бессилие перед фундаментальными законами общества. Фундаментальные законы природы, считал он, все же остаются за семью печатями, и когда становилось слишком тревожно, вновь и вновь нырял теперь уже не в философские, а естественнонаучные дебри, пытаясь поймать хоть намек на нечто, упорно ускользающее не только от него, но и от всех земных людей. Природа будто боялась открыть перед человеком свои сокровенные тайны.