Мутные воды Меконга

12. Солнце

Дорогая мамочка! Все хотят знать, кем мне приходится Джей. Обычно я отвечаю, что он — мой отец. Джею это смешным не кажется.

Мы оказались на перепутье. Тонкая ниточка шоссе № 14 на карте тянулась по прямой к северу до Контума и дальше, превращаясь в тропку, по которой способны пройти лишь горные велосипеды да водяные буйволы. Разглядывая эту волнистую пунктирную линию, я думала о деревушках, расположенных по обе ее стороны, — они манили меня, но были недоступны. Я думала также о нашем мотоцикле, каждая составная часть которого успела прийти в негодность хотя бы однажды и который намерен был продолжать в том же духе, о белых полицейских дубинках, грязных синих стенах и негостеприимных ночлежках. Пора было взглянуть реальности в лицо. Пройти по тропе Хошимина невозможно. Все мои планы и приготовления оказались бесполезным сотрясением воздуха. Если я хочу увидеть во Вьетнаме нечто большее, чем стены полицейских участков и разбитые дороги, я должна свернуть с шоссе № 14.

Но куда? Я вдруг вспомнила засаленного дядьку с рюкзаком, который пересек границу с Китаем и доехал до Сайгона автостопом. Что он тогда сказал? «Полицейские боятся ступить в те места. Они боятся горных племен — считают их дикарями». Племена. Они жили в Тонкинских Альпах вдоль китайской границы. Ханой был пропуском в те горы. Я могла бы начать оттуда и затеряться среди сотен деревень горных народностей, разбросанных по плодородным холмам, как рисовые зернышки. И не возвращаться в столицу, пока не увижу настоящий Вьетнам.

— По горам не так легко проехать, да? — спросила я Джея.

Он не ответил, погруженный в изучение карты какой-то страны, подозрительно напоминающей Лаос.

Я снова взглянула на свою карту. К востоку от Буонметхуота шла другая линия, потолще, — она вела к побережью. В голове возникла благостная картина: восход солнца над океаном. Уже двенадцать дней подряд дождь шел не переставая.

И вот, не успели мы опомниться, как уже мчались по гладкой — гладкой! — дороге к побережью, распугивая стаи уток и флегматичных свиней, дремлющих на теплом асфальте. Мы пронеслись мимо орудийных башен с сыплющейся кладкой, выглядывавших из кустов, и я почувствовала, как узел в груди ослаб. Я была уверена, что вдали от пагубного влияния города даже «зверь» не сломается.

Дорога была забита, но не четырехколесным транспортом, а разными деревенскими артефактами. Пятнистые серо-рыжие собаки лежали на потрескавшемся асфальте, растянувшись во весь рост; их внимательные уши четко различали разницу между мотором верткого «Минска» и двухтонного грузовика. Россыпи кофе, измельченной маниоки и нечищеного риса сушились на солнце, огороженные от колес грузовиков стульями, расставленными с интервалами. Рядом клевали носом старики, которые отгоняли мародеров — свиней и кур, помахивая бамбуковыми прутьями над сохнущим урожаем. Когда они просыпались и принимались усердно сметать зерна в кучки, мы знали, что пришло время остановиться и надеть пончо: надвигался дождь.

И лил он не на шутку. Утрамбованные земляные дорожки превращались в серебристые потоки, змейками струившиеся через сады и поля. Цвета становились ярче; новые рисовые саженцы и мокрые листья сияли бриллиантовой зеленью. Растрескавшиеся глинобитные стены становились гладкими, а весь скот окрашивался в цвет грязи.

Мы достигли пересечения с прибрежным шоссе № 1, как раз когда солнце скрылось за горизонтом, ненадолго выглянув из-за туч. Нас тут же окружили нищие и дети, предлагающие купить браслеты с солдатскими бирками и гравированные зажигалки. Одна женщина попыталась вложить мне в руку поддельный швейцарский нож. Другая повисла на моей руке, расхваливая свой частный гестхауз. Мы вернулись на туристическую дорогу.

Покрытое кратерами рытвин и испещренное разваливающимися довоенными мостами, шоссе № 1, тем не менее, было единственной дорогой, которая тянулась через весь Вьетнам. Благодаря этому в непопулярном среди туристов Вьетнаме оно стало проторенной дорожкой для тех путешественников, которые стремились увидеть вьетнамскую экзотику, но не хотели лишаться удобств в виде меню на английском и пунктов обмена дорожных чеков. Типичный двухнедельный маршрут начинался в Сайгоне или Ханое и шел по местам скопления туристов, передвигавшихся на микроавтобусе или железнодорожном экспрессе; места эти были знакомы любому, кто читал путеводитель. Дорогой курорт Далат — мекка богатых вьетнамцев и иностранных туристов; Нячанг — город пляжей, неотличимых от курортов Средиземноморья, где вдоль прибоя бродят старухи, предлагая жесткий массаж и грейпфруты, разрезанные на половинки; и Хюэ с его недавно отремонтированным императорским дворцом, дюжиной достопримечательностей помельче и ярко раскрашенными лодками-драконами, курсирующими вверх-вниз по мутным водам Ароматной реки.

Мы пересекли шоссе, проехав примерно половину пути до демилитаризованной зоны — исторической границы между старым Севером и Югом. Джей был рад свернуть с тропы Хошимина: он оживленно листал свой «Лоунли Планет» в поисках отзывов о лучших ночных клубах на побережье и уминал за обе щеки блюдо из свежих морепродуктов, которые мы ели впервые после отъезда из Сайгона. Я же пребывала в замешательстве. Тропа Хошимина исчезла из виду за стеной дождя, окутавшего горы к западу. Мне предстояло решить, сесть ли в автобус и вернуться в Сайгон или остаться с Джеем и отправиться на север, двигаясь по шоссе вдоль берега. И главным камнем преткновения было вовсе не то, что Джей беспрерывно курил, наполняя мою комнату в гестхаузе ядовитыми клубами едкого дыма. И не его переменчивое настроение, которое порой становилось черным, как грозовые тучи, что каждый день сгущались над нашей головой. Все дело было в камере.

Его увлеченность новой игрушкой быстро сошла на нет, теперь он предпочитал возиться с мотоциклом. Я так обрадовалась, что нашла опытного оператора, однако стоило мне увидеть, как он поворачивает камеру наискосок и снимает, как восторги поутихли. Указания, которые мне дал мой знакомый перед отъездом: следи за происходящим в кадре, не пытайся навести увеличение и не води камеру за людьми, — оказалось невозможно выполнить в нашей ситуации. Джей намеренно игнорировал все мои попытки мотивировать его предложениями помочь, типа «вот, давай я сама установлю штатив». Стоило заметить, что дым от его сигареты затуманивает объектив, как у него на целый день портилось настроение и он неделю отказывался подступаться к камере. Но хуже всего было то, что Джей отказывался снимать самое главное — меня. Он так и сказал:

— Тебя снимать не интересно.

— Я знаю, что не интересно, — ответила я. — Но это необходимо. Всего пару раз, в промежутках между основной съемкой. Прошу тебя.

Я произвела подсчеты. Мне нужно было присутствовать в кадре всего две минуты в неделю. Семнадцать секунд в день. Джей не мог снять даже столько.

Я ответственно выполнила свою часть сделки. На мне лежали почти все переговоры с местным населением — достать бензин, спросить дорогу, найти закусочную, торговаться за ночлег. Джей тем временем стоял в сторонке и присматривал за мотоциклом. К вечеру я была совершенно вымотана, у меня едва оставались силы, чтобы постирать белье на полу в ванной, почистить камеры, сделать запись в дневнике и рухнуть в постель.

В конце концов я поняла, что пусть лучше у меня будет оператор, который все время отлынивает, чем его не будет вообще. И решила ехать с Джеем, а добравшись до Ханоя, поискать более активного попутчика.

Путешествие на север пронеслось мимо одним сплошным пятном, серией разрозненных вспышек на фоне долгих часов езды по неровному бетону и бесконечного ливня, сводившего меня с ума.

900 км. Жемчужно-белый пляж и кристально-голубая вода в Шахюинь, крошечной рыбацкой деревушке, расположенной вдали от маршрута железнодорожного экспресса и потому незнакомой туристам. Я спустилась к морю, подальше от лодочников, сколачивающих свои суденышки, и гвалта двухсот детей, жаждущих внимания неожиданно свалившейся на них иностранки. У самой кромки прилива лежали несколько розовых спиралевидных раковин, их грациозные углубления были до краев полны засиженными мухами экскрементами. Видимо, я набрела на деревенскую уборную. Я тихонько просеменила мимо старухи, присевшей на корточки в песке, старательно отворачивая глаза от ее утреннего туалета. А старуха вдруг улыбнулась, показала мне поднятый кверху большой палец и прокричала:

— Америка номер один! — прежде чем снова вернуться к своим делам.

820 км. Грядки с рисовыми саженцами такого яркого, насыщенного зеленого цвета, что все остальные цвета рядом с ними кажутся поблекшими, серыми. Ветер развевает шестидюймовые стебли, как будто сотни зверьков роют в них норы или мягкие волны перекатываются по морю странного цвета.

743 км. У входа в антикварную лавку в Хойане стояла молодая женщина, зазывая покупателей поддельного антиквариата мелодичным голосом и грациозными жестами. Она была не замужем, а весь ее жалкий доход уходил на содержание шестерых младших братьев, которые учились в школе. Отец служил администратором в южновьетнамской армии, потом прошел перевоспитание в лагере, где его превратили в идиота, и сейчас занимался изготовлением рисовой бумаги для рыночных забегаловок. Несмотря на смышленость и явные способности к языкам, ей отказали при поступлении в университет из-за семейных грехов. Она готова была простить коммунистам все их притеснения, кроме одного: в школьные годы ей не разрешили вступить в молодежную группу, где завоевывали медали из дешевого пластика в награду за спортивные и общественные достижения. Она была проституткой.