Муж, жена и сатана

Он протянул руку и потрогал голый Адкин сосок. Ада подтянула одеяло к подбородку, прикрыв левую грудь, и состроила игривую физиономию. Тогда Лёвка другой рукой потрогал ее правый сосок. На этот раз она не стала сопротивляться, просто вернула одеяло на место.

— Прервемся, может? — осведомился Лёва.

— Сразу, как завершишь рассказ, — улыбнулась она в ответ. — Только поскорей, я тебя прошу, а то во мне начинает закипать незнакомая татарская страсть. Сам виноват, накликал на свою голову.

— Ладно, сворачиваюсь, — обреченно согласился Лёвка, — осталась ерунда. Знаешь, был один такой любимый военачальник у Тамерлана, так вот он играл большую роль в Золотой Орде и впоследствии сделался владетельным князем Ногайским. А уже потом, где-то во второй половине XIV века или начале XV, не помню точно, отпрыском потомства этого самого Ногайского князя типа в шестом колене был Урус-хан, который, кстати, и считается основателем рода Урусовых. А уж совсем-совсем потом многие из его детей приняли православие и получили фамилию и род князей Урусовых. — Гуглицкий изучающим взглядом посмотрел на совершенно голую жену и горделиво произнес: — То-то, Аделина Юрьевна! Понимаете теперь, кто вас замуж взял? Это и есть мой вам главный свадебный подарок. А ожерелье ваше, витое с сердоликом, английского серебра, чего случись, всегда выменяете на пару дуэльных пистолетов. Только не лоханитесь, берите ударно-кремневые, с цифрой «1» на первом стволе и «2» на другом. Тогда они пара, это ясно? И обязательно в футляре Табаско с серебряной накладкой и бархатной выстилкой изнутри, в таком виде они лучше уходят и легче датируются.

— Иди ко мне, Гуглицкий… — Она притянула его к себе и внезапно резким прыжком заскочила на него, приняв позу наездницы. Лёвка не то чтоб отреагировал: просто пожевал губами завернувшуюся на нижнюю губу часть курчавой бороды и задумчиво выговорил:

— Ну хорошо, я это был… А если бы, к примеру, кто другой? Ну сторговал бы он это дерьмо и всю свою глупую жизнь потом гордился, не зная, что у него на стене фальшак висит, а не скифский меч. И чего?..

Такой он был, Лев Гуглицкий, отныне законный супруг Аделины Юрьевны, в девичестве Урусовой; для всех — просто Лёвка, гномовидный дядька неопределимого возраста, без отчества, обременительных долгов и удобопонятной профессии. Без денег, которые при желании мог бы заработать. Природный харизматик, вечно улыбчивый седобородый балагур. Всегда открытый для честного обмена антиковым оружием или предметами старинного быта. Слегка зануда, немного пройдоха, отчасти мот, кой в чем и жмот, а бывало, что и одновременно. Местами раздолбай, другими местами — надежный и верный друг. Больше оптимист, чем наоборот, — из тех, к которым если удача поворачивается задом, говорит: как хороша попка. Щедр на похвалу, не ленив на любовь.

3

Вскоре после преждевременной смерти Валерии Ильиничны от закупорки сосуда оторвавшимся тромбом Лёвкин склад переехал в гостиную, съев большую часть пространства. Мамину кровать они перетащили в маленькую комнату, туда же впоследствии с трудом вместился Лёвкин Буль, и вроде получилось ничего. Теперь Лёвка смог собрать из отдельно складированных элементов доспехов двух своих любимых рыцарей: одного — образца четырнадцатого, другого — пятнадцатого века, в полном латном облачении, включая пластинчатую защиту колен, налокотники, наручи и все прочее до последних мелочей. Рядом с железными истуканами пристроил вертикально два копья с крыловидными наконечниками, три пики и алебарду — все из разных эпох. После чего вбил в стену дюбели и закрепил на костылях три рыцарских щита, на одном уровне от пола. На отдельные крючки подвесил четыре кольчужных шлема, перемежая их шпорами викингов двенадцатого века. Дальше шли боевые топоры, от восьмого до одиннадцатого столетия; Лёвка разместил их стоймя, на низкой полке, три варианта: франкский, датский кавалерийский и топор норманнского типа с симметричным лезвием.

Оставшаяся площадь, не считая пола под обеденным столом, старым, родительских времен, диваном и шестью с трудом разместившимися стульями, отошла под остатки коллекции. Мечи всех вариантов, кинжалы, раннее огнестрельное оружие: пистолеты — одни, другие, третьи, ружья — тоже «от» и «до», два мушкета: шестнадцатого века — испанский, с фитильным замком, и шведский, семнадцатого века, с колесцовым, от Густава-Адольфа. Ну и сошки к обоим в придачу.

Так и стали жить. Общая спальня и гостиная, она же склад, она же без малого музей. И третья комнатенка, по нищему остатку, но зато с дорогущим Булем.

С Прасковьей, Черепом и Гоголем все тогда у Гуглицких срослось наилучшим образом. Ада целыми днями пропадала в гимназии, взяв классное руководство у мелких и ведя предмет у большей части остальных, от восьмиклассников и до выпускников. Лёвка на своей вечно побитой, чадящей густым фиолетом «бэхе», принятой по случаю от заезжего купца взамен кольчужного комплекта из рубахи, капюшона, пары чулок и одной перчатки, мотался по городу, обеспечивая деньгами жизнь семьи. При этом старался не лишать себя и классики — личного удовольствия от собирательства в чистом виде. Процедура оценки-покупки требовала частых выездов из города, нередко приходилось вылетать по срочному вызову, чтобы не упустить подходящий шанс, что Гуглицкий и делал с той или иной регулярностью, тоже уставая, но, в отличие от жены, совершенно не жалуясь на жизнь. Тем более что коллекция не убывала, а лишь время от времени видоизменялась. Иногда — существенно: так, что даже мирный, вполне довольный получившейся жизнью Гоголь пытался возражать против такого вызывающего переустройства привычного ландшафта гостиной. Гоголь яростно вращал вываливающимися из орбит глазными шарами и злобно гавкал на Лёвку лаем Черепа, маскируя таким приемом ответственность за вмешательство в дела хозяина зубовской жилплощади. Хитер был с самого первого дня и старался ничего никому не прощать. Допускал до себя лишь Прасковью, как соратницу по прошлому недоразумению. Впрочем, об этом потом.

Чаще коллекция все же меняла свой облик в разумных границах. Ну, скажем, порой вместо привычно прислоненного к правому торцу подоконника меча-кончара, облегченного, первой половины шестнадцатого века, Аделина Юрьевна находила поутру неизвестный линзообразного сечения клинок с барельефной бронзовой вязью по рукояти и янтарной отделкой по ножнам. Плюс к тому рядом с голландским мушкетом середины семнадцатого века неожиданным образом обнаруживалась сильно траченная серебряная пороховница в паре с плечевым кожаным ремнем той же эпохи практически в идеальном состоянии. А то исчезали вдруг обе сошки из-под мушкетов, но через пару недель так же внезапно возвращались обратно, правда, уже с другой развилкой. И так далее по кругу, и круг тот не кончался.

Неизменными оставались лишь Лёвкины рыцари, стражи Зубовской квартиры, оба в полнейшей экипировке, словно готовые защищать Гуглицких и их жилплощадь от любого постороннего нашествия.

Со временем Аделина к таким перемещениям предметов в собственном доме привыкла и к четвертому году совместной жизни почти перестала отвлекаться на пустое. Тем более что денег на жизнь хватало, и за эту часть домашнего бытия ответственность лежала не на ней. Порой лишь искренне радовалась тому почти детскому возбуждению, которое испытывал ее муж от очередной притащенной им в дом железной штуковины. В такие удачные по жизни дни Лёвка бывал особенно обходителен и весел. Приладив артефакт на выделенное место, бежал за мороженым и водкой. Середины между этими двумя видами провианта не предполагалось. Подобные разнополюсные края, как в увлечении своем, так и в еде, Льва Гуглицкого вполне устраивали. Разве что после первой ложки мороженого коллекционер снова переходил на водку и больше к сладкому полюсу уже не возвращался: и не хотелось, и забывал.

Вечером такого дня обязательно приставал. Сначала — с рассказом об удаче, и сразу вслед за этим — уже к самой Адке, натурально. Основное возбуждение отступало лишь после финальных Адкиных спазмов. А окончательно отпускало — когда, налюбовавшись и облазив приобретение с лупой, через десяток-другой дней Лёвка пристраивал его новому получокнутому собирателю, готовому принять штуковину на условиях лучших, чем принял сам он. Но отпускало, правда, лишь для того, чтобы через неделю или две вновь заставить его укатить в какой-нибудь Невинномысск за каким-то скифским медальоном во вполне пристойном состоянии, но с фуфловой защелкой — чего совершенно невозможно было скрыть от внимательных глаз Льва Гуглицкого.

В оружейной тусовке Лёвку знали и доверяли. Давали вещь на комиссию и не ждали подвоха, верили абсолютно. Такое доверие коллег по их тесному и не слишком доброжелательному сообществу не раз помогало Гуглицкому прилично наварить сверх цены. Успевал обернуться с экспертизой на стороне, уяснить для себя способ беззлобно изобличить продавца и вовремя отказаться. В результате тот обычно шел на уступку, к тому же без обид. И если вещь не вызывала необычного приступа любви или хотя бы дежурного специфического любопытства, если не жег Лёву изнутри неодолимый призыв взять вещицу на короткий постой в зубовской гостиной, если не тянул артефакт на чувство крепкого наследства и не ощущался как вложение на века, то Лёва тут же вкручивал его вдвое дороже, усердно работая словом и лицом — от безжалостно строгого анализа состояния антикварного рынка до восторженной участливости в самом событии покупки. Это он умел как никто. Правда, вести торговые дела при жене обычно избегал: преследовала невнятная мысль о разоблачении, о снижении собственной в ее глазах значимости. Мысль эту он, конечно, отбрасывал, но от послевкусия в подкорке избавиться не умел. Вообще Лёвке по жизни просто необходим был камертон — нравственный, чтобы постоянно сверяться: по ноте, по звучанию, чтобы вовремя обнаружить в себе фальшак и попридержать очередной аккорд. Адка наилучшим образом подходила для этой цели.

Чаще всего дела его получались. Бывали, правда, случаи, когда удача обходила стороной. Но такое выпадало нечасто, значительно реже цеховой статистики. Да и не могло быть иначе — кроме природного хитроумия, Лев Гуглицкий был еще умен, маневрен и недурно самообразован. И тем хотел нравиться Адке, хотя не любил себе в этом признаваться. Прятался за шутки. И было стыдно — оттого приходилось ерничать чаще, чем хотелось. Цветов Лёвка избегал, не покупал их никогда и Адке не дарил. Если что, отмахивался и дурачился, изображая домашнего шута. Не жмотничал, конечно же, ни боже мой — просто стеснялся излишне нежничать с женой, используя этот растительный ухажерский атрибут. Ну не разрешал он себе становиться одним из толпы, увертывался, скрывался за шуткой, желая избежать проявления банальности по отношению к любимой женщине. Ну что есть цветы? Ну кто, скажите на милость, не дарит бабам цветов? Только те пацаны и дядьки, какие не дарят и духов. Но эти же самые вольные ребята, обделенные пошлостью, придут и, чуть потупившись, вручат любимой пугачевскую монету. Или же того пуще — нормально сохранившуюся стрелу из колчана времен Золотой Орды. Хочешь — нюхай, хочешь — любуйся, с гарантией, что не завянет и не завоняет потом как разово срезанное растение, помещенное после произведенного акта вандализма не в кожу, дерево, латунь или серебро, а равнодушно сунутое в вульгарный целлофановый куль. А хочешь — потрать сразу. Или же потом, с помощью спеца. И знай — чем больше вещь держишь, тем больше после наживешь.