Муж, жена и сатана

И сказал Мишке, уже на прощанье:

— Только я хочу присутствовать при этом сам. Искать буду вместе с Суходрищевой. Я должен убедиться, что он оттуда, а не с помойки.

— Да не вопрос, Лёвчик, — пожал плечами Мишаня. — Вместе так вместе, даже веселей будет.

Когда еще через два дня Шварцман приехал забирать рыцаря, тот уже был разобран на куски, каждый из которых был нежнейше упакован заботливыми Лёвкиными руками. Пока Шварцман, взяв на подмогу человека, перетаскивал вниз фрагменты рыцарского облачения, Прасковья стояла рядом и охала вслед каждой упаковке, уносимой из дома чужими людьми. Там, где возвышались оба железных истукана, нынче предстояло торчать всего одному. Гоголь, кося глазом, молча наблюдал за разграблением. Лёва подошел к клетке, просунул палец между прутьев, почесал Гоголю голову и сказал:

— Это Шварцман нашего рыцаря уносит. Запомни — Швар-р-ик!

Судя по всему, печаль события птице все же передалась, и поэтому, провожая в последний путь обернутый поролоном финальный кусок истукана, Гоголь откомментировал ситуацию, не сумев удержать себя от прощального слова.

— Швар-р-ик — зар-раза! Швар-р-ик-зар-раза! Швар-р-ик-зар-раза!

— Научил уже? — бросил через спину Мишаня, выходя уже совсем. — Поглядим, что он скажет, когда ты свое получишь. Кто у него заразой будет и кто благодетелем.

В это время другой Гоголь строчил в адрес Аделины очередное неравнодушное послание.

«…да, несомненно, во многом могу согласиться я с господином Набоковым в том, что и сам я испытываю отменным образом… Изворотливый лгун? Пожалуй… Быть может и даже в немалой степени… однако ж там, где я сатиричен, где насмешлив, где остер против собственного на то порой моего же желанья… где не жажду и не борюсь против устремленья своего же вычистить и прилизать действительную картину провинциальной и не только жизни народа моего… там я и смею и могу быть названным изворотливым лгуном, понимая под этим выраженьем и придавая ему иное, отчасти шутовское значенье слова самого…»

Проводив Шварцмана, Лёва зашел в спальню. Адка, согнувшись у стола крючком, неотрывно считывала с экрана буквы и слова, сыплющиеся на нее как из пулемета средней скорострельности.

«…провозглашая абсурд моей любимой музой, господин Набоков достигает важного уточненья, что абсурдное, а вовсе не причудливое и не комическое, граничит у меня с трагическим…»

Лёва склонился к экрану и тоже попробовал почитать.

«…под абсурдным понимает он для себя такую ситуацию, когда нечто, вызывающее жалость, то, что в менее уродливом мире связано с самыми высокими стремленьями человека, с глубочайшими его страданьями, с самыми сильными страстями… оказывается в кошмарном, безответственном мире, какой смастерил именно я…»

— Понимаешь чего или делаешь вид? — Гуглицкий потер переносицу и уставился на поглощенную чтением жену. — А я рыцаря нашего отдал. Шварцману.

— В каком смысле? — пробормотала она, не отрывая глаз от экрана. — Зачем?

— Зачем… А затем… за этим, за самым, — вяло отозвался Лёва, удаляясь от письменного стола, — за тем, что голову надо возвращать, Адусик… — и уже находясь в дверях и подергав на всякий случай ручку спальни, добавил: — Голову… абсурдисту нашему, башку его. — И вопросительно глянул в потолок над письменным столом. Однако буквы на Адкином экране бег свой не замедлили и не остановили, продолжая столь же стремительно вырисовываться и складываться в очередные слоги и слова…

«…именно тогда жалкий мой Акакий Акакиевич становится у него абсурдно трагическим, поскольку, как человек, он порожден силами, каковые и пребывают в подобном противоположении к его человечности…»

25

Леночка Суходрищева, милейшая дама, опытный музейщик и искусствовед, хранитель отдела рукописей Бахрушинского музея, узнав о намерениях мужа использовать ее в качестве сообщника при выносе из запасника чьей-то черепушки, в восторг, разумеется, не пришла. Однако выяснить необходимую для дела информацию пообещала.

— Как интересоваться хотя бы? — первым делом спросила она Мишку. — Чем конкретно? В каком он отделе хоть числится, экспонат этот? И вообще, что за череп, чей?

— Ни хрена сам не знаю, Ленок. — В ответ Шварцман лишь пожал плечами. — Просто череп, голый, обыкновенный, костяной. Чей — не знаю, мне толком ничего не объяснили. Сказали только, что, скорей всего, заныкан куда-то подальше от глаз. Короче, нужно его отыскать, изъять из запасника и сразу после этого отправиться в круиз по Карибским островам, тот самый, которым ты мне всю плешь проела.

— Да-да, помню-помню — тот, что ты мне наутро после бракосочетания обещал, двадцать шесть лет назад, — съязвила в ответ Ленка.

— Ну вот видишь, — пожал плечами Мишаня, — обещал и слово свое держу.

— А кто заказчик-то, известно, по крайней мере?

К этому вопросу Мишка был готов и уже заранее для себя решил, что имя скрывать не станет — не имеет смысла. По всем делам выходило, что лучше сказать как есть и тем самым стимулировать отчасти Ленкино согласие.

— Лёва Гуглицкий, — ответил он, — только убей, я не в курсе этой его затеи. Но только, что надо ему — факт. Он уже, кстати, расплатился. — Мишка кивнул на полностью собранного рыцаря, разместившегося в углу столовой: — От него. Короче, отступать некуда, Ленок, что хочешь делай, а башку ему эту достань. Иначе мне свою придется отдать, потому что железяку эту он обратно от меня все равно не получит: она раз в шесть стоит больше, чем весь я целиком: с головой, туловищем, дурным характером и «Тойотой» в придачу. Рынок сейчас такой, Ленок, я тут ни при чем.

— Ну, если он у нас, реально… — теребя рукой шейный медальон, задумчиво выговорила Суходрищева, — то, думаю, скорее всего, в декорационном отделе. В крайнем случае, в отделе старинного костюма, как реквизит, если он только не распознан, череп этот. У нас вообще, чтобы тебе стало понятно, всех экспонатов, если взять экспозиционные и что в запасниках, около полутора миллионов единиц, можешь себе представить? Ну, а больше у меня нет идей… — Подняв глаза в потолок, она мысленно перебрала еще пару-тройку вариантов, чтобы окончательно увериться в правоте своего предположения, и подбила черту: — Ну давай я для начала в книгах записи хранения справлюсь, по всем отделам, но только если вещь нигде не числится, останется разве что идти в запасники, напрямую. И глазками, глазками… по всем без исключения точкам хранения. Больше — никак.

— Ну вот и сходи, — ободрил ее Мишка, — по точкам этим, по стеллажикам, по этажеркам вашим по всем. А только найди мне его, Суходрищева, чего хочешь делай, а сыщи и доставь.

— Миш, ты пойми, не это главное, есть он там или нет его. Даже если отыщется, главный вопрос — вынести. Ключ у хранителя, все предельно строго, постороннему зайти невозможно.

— Ну хорошо, а если его, допустим, в долю? — недолго думая, отреагировал Шварцман. — Или ее, кто там у вас на каком месте, не знаю. Она, к примеру, запускает тебя в свой запасник и имеет, ну, скажем… — он коротко задумался, — и имеет с этого, скажем, путевку в тот же круиз, в наш с тобой. Этим нехитрым делом мы просто увеличиваем надежность нашего договора и самым приятным неформальным образом закрепляем отношения. И чтоб ты понимала, Ленок, тур такой обойдется мне порядка пяти-шести штук на человека. Зеленью. Вот и пускай хранительница твоя или хранитель думает после этого, заслуживает какая-то там, понимаешь ли, неучтенка бабок этих или не заслуживает.

— Мишенька, да пойми же, наконец! — Ленка вскочила и начала мерить шагами комнату. — Это только у вас, у деловых, в вашем хрен знает как его помягче обозвать кругу, все без исключения покупается, продается и имеет конкретную цену. А тут люди собрались совершенно другие. По самой сути своей, понимаешь? Подвижники, знатоки, фанатики. Работают за копейки и о другом даже не помышляют. Над экспонатами, веришь — нет, трясутся, как лихорадочные, каждый над своими. Сидят, описывают, каталогизируют, сверки себе же регулярно устраивают. Да они сдохнут скорей, чем вещь на сторону отдадут. Это, я имею в виду, в другой отдел музея, если принадлежность ее носит спорный характер — ну, короче, кому владеть, а кто пролетел — можешь себе это вообразить? Кому — просроченный кетчуп, кому — свежий помидор с лишней грядки. Они с ключами от хранилища своего в обнимку спят, из рук не выпускают. Уборщица лишний раз не уберется — только в присутствии командирши. — Суходрищева вздохнула и села обратно в кресло. — Это я только, наверное, дура, — одна такая, кто не трясется и не фанатеет. У нас ведь все наоборот, Мишань, не как у нормальных, потому как быть у нас нормальным это значит быть, как все они. А чокнутые — это те, кто больше на меня похож — кто думает о работе, только находясь на этой самой работе. Если я, например, рукописи не досчитаюсь у себя в запаснике, то просто напишу заявление в правоохранительные органы. А эти не в милицию пойдут, а петлю мылить себе примутся в ту же минуту. А ты говоришь, в долю. В какую еще долю, Мишенька? Да они слова такого не слыхали, о чем ты говоришь! Какие круизы, какие там бабки ваши зеленые — они этот доллар проклятый от лотерейного билета не отличат: ни того, ни другого сроду в руках не держали.