Мужайтесь и вооружайтесь!

— И я так считаю. Но ведь и за Трубецким немалая сила собралась. Другую-то в помощь взять негде.

— Выходит, Авраамий сюда Трубецким послан? — так и вскинулся Кирила. — А я думал, что его соборные старцы уполномочили.

— Допреж всего он сам себя уполномочил! — голос Иванца дрогнул, на лбу залегла сердитая складка. — Не ожидал я от тебя таких слов о благотворце нашем, братко. Нешто и впрямь думаешь, что он на посылках у Трубецкого может быть? Ну так я тебе твердо скажу: ни у него, ни у кого иного из малых сих! Лишь Господь наш спаситель ему судья да народ православный. Одно им движет: подвиг изгнания из Московского государства изменников и душителей да упование на грядущий мир и покой. Ради этого он готов примирять тех, кого еще можно примирить, собирать тех, кто еще не собран, ободрять слабых духом. Сам знаешь, что в подмосковных станах делается. Многие дворяне для ран, поместного раздела либо от бедности, а больше того — от казачьего грабежу и всякого дурна, которое Заруцкий попускает, прочь разбегаются. Но и в осажденном ими Кремле дела не лучше обстоят. Там сейчас горстка польского и литовского войска осталась. Зборовский свой полк с обозом из Москвы вывел, а те жолнеры, что с ним не ушли, с голоду ропшут, началие свое в копейку не ставят, о том лишь думают, как ноги поскорей назад унести. Следом за Зборовским Гонсевский восвояси собирается. Нюх у него крысиный. Чует, что дело плохо. Самое время по ним общими силами ударить, пока Зборовскому и Гонсевскому смена из Польши не подошла. Вот батюшка Авраамий и спешит увязать подмосковные дела с делами ярославскими. Увязать, а не навязать! Понимаешь?

— Не серчай на меня, Иваша, если я не то ляпнул, — с готовностью повинился Кирила. — Сам не знаю, с чего это я мыслью не туда повернул?

— Истинно речешь: не туда! Ну коли осознал, то и слава богу… Врать не буду: не со всеми соборными старцами и мирской властью у батюшки Авраамия согласие есть. Иные только на словах с ним едины, а на уме готовы повернуть, куда ветер подует. А у Пожарского как? Ладит ли он с Советом всей земли?

— Насколько я успел понять, кое-как. Для бояр он всего лишь неродовитый стольник. Хоть его весь народ на ополчение избрал, а первым воеводой земских полков против коронного литовского гетмана Яна Ходкевича и казачьего атамана Наливайки бояре Совета всей земли своего князя Дмитрия Черкасского-Мастрюкова послали. Но, может, это и к лучшему, что Пожарский в Ярославле остался. Вместе с Мининым они общее дело наладили, мало-помалу власть над боярскими старшинами взяли. На посаде им быть удобней: к войску ближе, от происков ярославской верхушки дальше. Но она и тут Пожарского своими придирками достала. Третьего дня он в Кремль по слову ярославского воеводы боярина Василия Морозова был зван, да по срочной занятости не управился. Так он за ним окольничего Семена Головина прислал. А тот, аспид, все делает с улыбочками. Вот и в этот раз он до того наулыбался, что вечером у князя приступ черной немочи сделался. Он от телесных ран еще не оправился, а тут душевные. Хорошо, Минин рядом был. Он умеет человека из падучей поднять. Уж не знаю, сможет ли Пожарский с Авраамием нынче перебеседовать. Минин к нему никого не допускает. Всем языки строго-настрого велел замкнуть.

— Ах ты, боже мой, какое несчастие!

Движимый нахлынувшими чувствами, Иванец опустился на колени и, крестясь на икону Спаса в красном углу покойчика, зашептал: — О, Христос Всеблагой Господь Бог наш, Всещедрый Владыка, простри твои руки к честному воину князю Димитрию, от всяких бед и лютых болезней его сохрани…

Кирила опустился на колени рядом.

— …також-де от нестерпимыя огневицы, трясовицы и черной немочи избави, от видимых и невидимых врагов соблюди, уврачуй силой своего неисточимого врачевания, даруй здравие на великое дело государского очищения, осияй его светом благодати свыше, сподоби нас, грешных, узреть плоды здравия его и твое милостивое предстательство о детях своих, ныне и присно и вовеки веков. Аминь.

Вместо молитвы, в которую погрузился Иванец, у Кирилы получилось причитание: …избави …соблюди… уврачуй… даруй… осияй… сподоби… аминь. Но причитание это было такое же искреннее, как и молитва.

— Верю я, — торжественно поднялся с колен Иванец, — что даже на ложе болезни князь Пожарский свидится с батюшкой Авраамием. Словом своим он зажжет свечу его выздоровления.

— Вот и наш дьяк Дорога Хвицкий слово Авраамия со свечой Гермогена сравнил, — поднявшись за ним, вспомнил Кирила.

— А какими словами преславный угодниче Христов Иринарх душу твою к Пожарскому подвигнул?

— Не поверишь, Иваша, слов-то особых и не было. Сидел он, мои покаяния слушал, лапоть меж тем плел, а напоследок изрек: стань-де под хоругви нижегородского подвига, остальное тебе само откроется. И лапти в дорогу дал. А я ему — твои медные листы для изготовления крестов.

Иванец приблизил ладони к настольной свече, будто обнимая ими язычок высокого пламени. Глаза его стали большими, золотистыми.

— Вот об чем слагания писать надо, братко. Или канон об Иринархе у тебя уже есть? Ну так поделись скорей!

— Не сподобился покуда, — чувствуя неловкость, вздохнул Кирила. — Признаюсь тебе по совести: отвык слагательно мыслить. Начну и застряну. Будто ходить заново учусь.

— Нешто и впрямь ничего до конца не довел?

— Я же говорю: об Иринархе — нет.

— Об ком же тогда?

— Было дело, во времена благоверного князя Дмитрия Донского мыслями перетек. Очень уж они с нынешними схожи. Но это черновой набросок, не более того.

— Не беда, братко. Любой твой набросок для меня хорош будет. А ну-ка зачти, как бывало, сделай радость!

И так он это сказал, что Кирила встречной радостью исполнился. Достав спрятанный лист, он прокашлялся и объявил название:

— «Доколе».

Помолчав, вскинул голову и, помогая себе голосом, взмахом руки, выражением лица, стал читать:

— Доколе панам литовским резать русские бороды? Доколе поганой орде залесские земли топтать? Время, время настало воздвигнуть черное знамя, с ликом Исуса Христа войском за Дон перейти.

Дон отступить не позволит от поля от Куликова. Опнулась здесь сила о силу. Сошлась здесь со смертью смерть.

«Доколе ярлык на княженье брать из рук окаянных?» — вспыхнул душой князь Дмитрий, что будет назван Донским.

«Коли погибнем, — сказал он. — В руках у Господа будем. Коли в живых останемся, Господу будем прямить!»

Путь он мечами прорубит, палицы кровью омоет, копья о копья сломает, ударит щитами о щит. Скошенным сеном лягут павшие в сече ратники. Орда побежит, увидев, что Русь опять высока.

Но снова и кровь, и распри. Снова ликуют вторженцы. Время, время настало «доколе» лукавым сказать. Не ты ли, княже Пожарский, потушишь пожар застарелый? Не ты ли, скрепившись сердцем, положишь Смуте конец?

Иванец слушал Кирилу жадно, завороженно, а под конец шмыгнул носом и, смахнув набежавшую слезу, срывающимся голосом признался:

— Пронял ты меня, братко, не знаю как… Черновой набросок, говоришь? Дай тебе Бог и дальше таких набросков! Вот с какими словами надо идти в народ! Вот какие грамоты надо слать в города! Завтра же я этот лист батюшке нашему Авраамию покажу. Пусть порадуется, что ты от его слагательных уроков не отошел и про нынешние дела через минувшее время широко мыслишь. А про палицы, кровью в бою омытые, ему, как никому другому, понятно будет. Ведь ты за ними Ивана Микулаевича Палицу рядом с князем Донским себе образно представил? Или я ошибаюсь?

— Нет, — соврал Кирила. — Его имянно.

Сказал и сам в это поверил. Потому поверил, что, описывая Куликовскую сечу, вложил в руки Дмитрия Донского мечи и щиты, копья и палицы всего русского войска, а о том, что среди ратников князя был и прапрапрадед Авраамия, прозванный за богатырскую силу и храбрость Палицей, Кирила знает с тех самых пор, как подростком вместе с Иванцом гостил в родовом поместье своего наставника. Находится оно в Переяславском уезде в тридцати семи верстах от Троице-Сергиева монастыря и зовется Рождеством-Светлым. Место это красоты редкостной: бескрайние луга и дубравы, чистоводное озеро, а на его берегу богатый двор с резными воротами и пятиглавая церковь Рождества Пресвятой Богородицы. Этим поместьем и еще двумя вотчинами подольский воевода Иван Микулаевич за ратные подвиги был пожалован, за верность русскому оружию. На одной половине его родового щита изображен орел в золотой короне и с золотым клювом, на другой — всадник с палицей в руках.

Вот и Авраамий — монах поневоле. До своего пострижения он воеводой города Колы в Мурманских землях был и звался тогда Аверкием Ивановичем Палицыным. Однако на ратном поприще отличиться не успел. В 7097 году [50] по делу о заговоре Шуйских против Бориса Годунова, в ту пору царского шурина, слуги и наместника при блаженном государе Феодоре Иоанновиче, он в опалу угодил. Поначалу отбывал ссылку в Соловецкой обители на Белом море, потом сумел перебраться в Троице-Сергиев монастырь, но долго в нем не задержался. Около десяти лет провел в Богородско-Свияжской обители под Казанью и лишь в царствование своего доброжелателя и покровителя Василия Шуйского вернулся в Троице-Сергиев монастырь — да не простым иноком, а могущественным келарем. Теперь он ведает не только имуществом, но и всеми мирскими делами первейшего на Руси монастыря.

50

1588.