Мужайтесь и вооружайтесь!

— Из Кадашей так особенно, — многозначительно разулыбался Кирила. — Их тут море разливанное. А дорога в слободу как раз мимо избы бондаря Ольши Худяка лежит. Сама-то изба того и гляди развалится, зато трубу далеко видать. Труба синяя, а на ней со всех сторон белые цветы намалеваны. Сдается мне, Сергушка их с полевыми и перепутал.

— С цветами намек ясен, — прикинулся простачком Тырков. — С Сергушкой тоже. А чего ради Ольша Худяк трубу разукрасил?

— Не Ольша, — подосадовал на его непонятливость Кирила. — У Худяка детишек орава. Старшенькой лет пятнадцать, а то и побольше. Расторопная такая, смышленая. Не то что по дому, бондарить отцу помогает. Долго ли ей трубу размалевать?

— Так бы сразу и сказал: Сергушка-де по цветной трубе узнал, где Марья-краса золотая коса живет-поживает, добра молодца поджидает.

Кирила поморщился. Опять Тырков его вокруг пальца обвел. Сначала дурацким вопросом с тонкого намека сбил, затем сам в острословие пустился. Однако на этот раз Кирила решил ему не уступать.

— Насчет золотой косы врать не буду, — напустил на себя озабоченность он. — Худякова дочь белобрыса. О красе ее судить не берусь. На красу у каждого свой глаз. По мне так обычная деваха. И звать Мотрей. Остальное, как в сказке: увидал ее ясный сокол на голубом небе, она ему навстречу белой лебедью и встрепенулась… Да ты сам на Мотрю при случае погляди. Тут тебе цветочек, тут и ягодка.

— Погляжу, Нечаич. Непременно погляжу, — заверил его Тырков. — Сергушка Шемелин, чай, мне не чужой…

Следующие несколько дней он на Хамовном дворе и посещая ткачих-надомниц, живущих в стороне от бондарей, провел. Ведь Пожарский и Минин его дружину сюда с таким расчетом направили, чтобы она здесь не только обжилась и покормилась, но и порядок в слободе навела. С первой половиной задачи Кирила Федоров справился, а за другую еще и не принимался. Пришлось Тыркову свою сметку и настойчивость проявить.

Вникнув в организацию ткацкого дела, он понял, что староста заворуй и растратчик, от него многие беды идут. А еще от целовальника. Вот и поставил Тырков на их место старых мастеров-хамовников. Затем в ограде, в ткальнях и на складах велел тайные проходы заделать, чтобы лен и готовые полотна через них не выносились. В караулы поставил своих дружинников. И только после этого к бондарям на другую половину Кадашевской слободы завернул. Само собой в сопровождении Сергушки Шемелина.

Ольша Худяк оказался мастером по изготовлению вязаной и деревянной посуды. Избенка у него тесная, подслеповатая. Чуть не всю ее занимали печь и стол, вокруг которого едва уместились он сам, замотанная в тряпки старуха, круглолицая молодайка, подросток с заячьей губой, две девочки и малец лет пяти. Каждый из них был занят своим делом. Ставя гнутые клепки в упоры на исподнем дне, Ольша лагунок для хранения крупы собирал. Старуха и молодайка прутья вязника надвое расщепляли, чтобы обручень на посуду из них сделать. Подросток с заячьей губой бочонок из липовой заготовки выдалбливал. Девочки кубышки плели, а малец раздвижной покрышкой уже готового кадушка игрался.

— Что скажешь, воевода? — глянул на Тыркова Худяк.

— Бог в помощь скажу, — не замешкался с ответом тот. — А дальше, что спросишь.

— И тебе здравствовать, коли пришел. Не ждали тебя, вот и думаю, как быть. С чем припожаловал?

— Захотелось посмотреть, кто под трубой с белыми цветами обитает. Должно быть, особые люди.

— Это ты правильно заметил, воевода, — особые. Не без доли живем: хлеба нету, так дети есть. А что до трубы, так ее мой Чудинко разукрасил, — тут Худяк мотнул головой в сторону подростка. — Он у меня на все руки горазд. Вокруг говорят, что дурак, а того понять не могут, что дурак и в бочке сидючи, волка за хвост поймает. Он ко всем с открытой душой, а его гонят.

— Я не гоню! — вдруг решительно заявил Сергушка, и все Худяки, до того старательно отводившие в сторону глаза, разом на него воззрились.

По этим взглядам Тырков понял, что Шемелина здесь знают. А еще он понял, что Кирила Федоров в своих догадках от того оттолкнулся, что печную трубу цветами могла только рука мечтательной девицы разрисовать. О руке убогого Чудинки он и не подумал.

Почувствовав, что молчание затянулось, Тырков похвалил Шемелина:

— Правильно делаешь, Сергушка. Так и впредь будь. Лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою.

— Сергушка меня любит, — отложив долбленку, закивал Чудинко. — Он мне нож и доспех подарил… И Мотрю любит. Он с ней челомкался [107] , я сам видел. Они теперь обручники [108] , да?

— Ой! — закрыла лицо руками Мотря.

Это ее Тырков поначалу принял за молодайку. Очень уж она крупна для своих лет, телесна. А взгляд детский, застенчивый. Коса светло-русая на заметную уже грудь переброшена. Лоб высокий, на щеках ямочки. Если ее рядом с Шемелиным поставить, она ему под стать придется.

107

Целоваться, обниматься.

108

Жених и невеста.

В избе повисла ожидающая тишина.

— Тебе, Сергушка, я красный кушак под венец сплету, — пообещал Чудинко. — А Мотре гребешок и ларец сделаю. Будете жить, как чудотворцы завещали. Я на вас от души полюбуюсь. И батюшка с братиком, и сестрица, и бабуня наша. Да ведь?

— Я гляжу, дело у нас серьезно поворачивается, — так и не дождавшись приглашения от хозяина дома, присел на край лавки Тырков. — Шел на обычное знакомство, а попал на Ерофеевы смотрины [109] . Ох, Ольша, и озадачил же нас твой Чудинко… Святая простота. Надо теперь Сергушку послушать. Он-то что скажет?

109

4 октября; намек на присловие: «На Ерофеев день один ерофеич (зелено вино) кровь греет».

— Мне Мотря люба, — осел от волнения голосом Шемелин. — Смилуйтесь, ради бога, отцы. Ни в жизнь не подведу!

— А ты, Мотря, что скажешь?

— Смилуйтесь, — только и смогла выговорить она.

— Ежели по честному, я согласный, — смахнул слезу Ольша.

Глядя на него, Тырков вдруг вспомнил, как в задавние годы в глухомани сибирской он у беглого немтыря Мамлея Опалихина красавицу Павлу себе в жены просил. Звероватый Мамлей тогда от избытка чувств глаза бородой утирал, места себе не мог найти. Вот и Ольша Худяк не может. Хочется ему верить в чудо, да жизнь у него эту веру отбила. Зато вон как глаза у его Мотри заблестели. Любовь и забота чудеса с людьми творят. Павла рядом с Тырковым расцвела. Авось и Мотря рядом с Сергушкой Шемелиным засчастливится. Да и всем Худякам от этого лучше станет, когда они немалую денежную помощь от Тыркова получат.

— Ну вот, все и разъяснилось, — нарушил затянувшееся молчание он. — Думаю, Семен Шемелин, отец Сергушки, против не будет. А мать его, Овдока Онтиповна, так и вовсе мне власть над сыном передала. Для кого октябрь грязник да назимник, а для кого самый что ни на есть свадебник. Зря, что ли, Сергушка в такую даль добирался? Негоже ему назад в Сибирь с пустыми руками возвращаться. За такие труды награда положена — каждому своя…

Одоление

Четвертый снег выпал на день обретения Казанской иконы Божией матери [110] . К этому времени листва с деревьев полностью облетела, ряска, зеленевшая по краям излук и затонов, на дно опустилась, сырость черной грязи морозцы подобрали, а дни все заметней на убыль пошли. Правильно бывалые люди говорят: «До Казанской — не зима, с Казанской — не осень». Еще и пошучивают: «Сказывали бабы, что на Казанскую в старые годы мужик на печи замерз».

Полякам и их пособникам, засевшим в Кремле и Китай-городе, не до шуток. От голода и холода они не то что человечину есть стали, но и с ума сходить. До того дело дошло, что князь Иван Голицын посмел крамольную для поляков мысль о сдаче Кремля вслух высказать. За это его Николай Струсь тут же велел под стражу взять. Но уже через несколько дней на совете королевских региментаров соначальник Струся Иосиф Будзило заявил, что не имеет смысла и дальше возвращения гетмана Ходкевича ждать, пора к переговорам с Пожарским и Трубецким приступать. Ведь переговоры — это еще не сдача крепости, а возможность прощупать противника, поторговаться, свои условия перемирия ему навязать. Более того, Будзило вызвался сам послом-заложником в расположение неприятеля отправиться. Трокский конюший Эразм Стравинский, другие полковники и ротмистры его горячо поддержали. Пришлось Струсю их решение принять.

110

22 октября.