Мужчина на всю жизнь

— А, это ты, — сказал Хайнц Маттек.

Оба были смущены.

— У меня приятель здесь живет, — сказал Счастливчик.

— Я тоже здесь живу, — сказал Хайнц Маттек.

— Вот как, — сказал Счастливчик.

— Знаешь что, — вдруг быстро произнес Хайнц Маттек. — Ты не прокатишь меня на своем "судзуки"? Только пару кругов.

— Прямо сейчас?

И они с грохотом рванули вперед, вверх по Кегельхофштрассе, да так, что у Хайнца затряслись поджилки, потом, резко затормозив ("Держись крепче!" — крикнул Счастливчик), они в изящном вираже свернули на Фриккештрассе, домчались до угла, понеслись по Локштедтскому шоссе, пулей проскочили отлогий участок дороги до перекрестка, вырулили влево к Тарпенбеку, а затем Счастливчик, свернув возле железнодорожного моста, полетел прямо к аэропорту, а Хайнц Маттек только выкрикивал навстречу ветру "здорово", "сдохнуть можно", "жуть" или же, крепко уцепившись за Счастливчика, просто издавал дикие вопли.

Когда полчаса спустя они снова затормозили у подъезда на Кегельхофштрассе и Хайнц Маттек сошел с мотоцикла, ноги у него дрожали. Вот это да.

— А теперь пойдем пропустим по одной.

Счастливчик снял шлем.

— Не могу. У меня свидание с твоей дочкой.

— Ну, в таком случае… — сказал Хайнц Маттек и запнулся.

— Да я ничего никому не скажу, — заверил Счастливчик.

В воскресенье он отправился на рыбалку. Он приобрел уже все необходимые снасти, разрешение на ловлю рыбы и даже почитал кое-какую литературу. Но, очутившись наконец у воды, никак не мог решиться распаковать свои сокровища. Просто стоял и смотрел на озеро. То самое озеро, возле которого он однажды еще учеником провел в палатке весь отпуск. Двадцать лет назад. Там, где был палаточный городок, теперь снова расстилался луг. Но вид на озеро остался прежним. Хайнц обнаружил, что эта картина все двадцать лет хранилась в его памяти.

В те времена он собирался в ближайший отпуск двинуть автостопом в Париж. Или в Лапландию. Закончив учение, он намеревался уехать в Англию, или на какую-нибудь стройку в Нью-Йорк, или податься куда-нибудь в Индию монтажником. Может, какое-то время поработать на железной дороге в Австралии. Выращивать виноград в Бургундии, грузить ящики с апельсинами в Марселе. А после мечты приводили его в Бостон, где он работал помощником стюарда. Он шел на запад через Аппалачи, потом на север, в Канаду. Бурил нефтяные скважины на Аляске, ловил тунца вблизи Огненной Земли.

Ночью подморозило. Высокая желтая трава стояла в инее, сухая и ломкая от холода. Затерянное среди лесов озеро отражало бледное небо, — небо, которое не менялось.

Он заехал к отцу. Все мы живем как в оковах, размышлял он, поднимаясь по лестнице. Мы скованы той единственной способностью, тем навыком, который нам дозволили приобрести. Он не видел своего старика почти год.

Когда дверь открылась, он бросил взгляд на отца и сразу понял, что тот долго не протянет. Никогда прежде не видел он, чтобы у человека столь внезапно иссякали все жизненные силы. Судя по всему, это случилось совсем недавно: кожа на лице старика казалась тонкой — почти как у женщины.

Старик обрадовался и мелкими шажками, на негнущихся ногах проковылял к креслу. Хотел пододвинуть Хайнцу стул, но сын его опередил.

Еду он получал из передвижной столовой, принадлежащей благотворительной рабочей организации, раз или два в день к нему заглядывала соседка и раз в неделю приходила Марион. Хайнц Маттек ничего об этом не знал.

— У тебя хорошая жена. Если хочешь, в холодильнике есть пиво.

По числу бутылок можно было догадаться, что гости здесь бывали редко. Друзья, товарищи — все или уже умерли, или, как он, сидели затворниками в своих квартирах.

Как же так, думал Хайнц Маттек, почему на склоне лет человек оказывается одиноким, вот как его отец?

Пятьдесят лет в одной и той же квартире. Дом состарился вместе с ним. Темные узкие комнаты, смутно ожившие в давнем, похожем на сон воспоминании, были такими же, как и прежде, только будто лишились своей сути и стали похожи на декорации давно уже сыгранного спектакля. Неужели так будет продолжаться всегда?

Он не слушал, о чем рассказывал старик. Его переполняли собственные мысли, он верил, что свою жизнь устроит совсем иначе. До чего же по-стариковски звучали все эти отцовы рассуждения о том, как выглядел город сразу после войны. Было в этом что-то хвастливое и неприятное, потому что подобные рассказы у старика неизбежно кончались выводом, как, дескать, следует ценить то, что мы имеем сегодня в сравнении с тогдашними временами. Он не слушал, когда отец толковал о великом времени после войны, о том, как они восстанавливали порт, фабрики, город, о том, как они тогда хотели устроить все по-другому. Он не слушал рассказы о голоде, об энтузиазме, о борьбе за воссоединение Германии, о крупных забастовках, о выступлениях против милитаризации. И тем более не слушал, когда эти рассказы перешли в обычное стариковское брюзжание, в сведение счетов с партией, в склоки, во все более умильные воспоминания о добром старом времени, в колкости по адресу коммунистов из числа его друзей, которые были его беспокойной совестью и вместе с тем единственными, с кем у него сохранились нормальные человеческие отношения.

В этом лице все еще угадывались следы необузданности, резкости и величия. Его товарищи социал-демократы давно уже сидели в Бонне в правительстве. Кое-кого из них он еще помнил, вообще же он теперь не старался запоминать имена. Старик давно чуял грозу. Предвидел забастовки, демонстрации, классовые бои. И одновременно видел товарищей по партии, сидящих в правительстве. Да уж, он не из тех, кто почиет в мире.

Хайнц не рассказал отцу, что остался без работы, ничего не сказал ему и об остальном. Только обещал в ближайшее время зайти еще раз и в самом деле собирался выполнить обещание.

Конечно же, Мириам была ужасно разочарована, когда выяснилось, что в то воскресенье он ничего не поймал, и в следующую субботу Хайнц Маттек купил три свежезамороженные форели из холодильников фирмы "Сэйфвей" и пригласил бабушку и внучку в воскресенье на обед.

Когда он распаковывал продукты, он вдруг кое-что надумал и опять отправился в магазин. Но снова позабыл что-то, и пришлось выйти в третий раз. Магазины уже закрывались.

В воскресенье он спозаранку принялся вынимать из холодильника снедь. Лук, петрушка, форели, светло-розовая, поблескивающая телятина, ветчина, малина. Первым делом он разложил все на столе. Даже две бутылки вина поставил тут же, две бутылки сухого белого итальянского вина.

Приступив наконец к готовке, Хайнц обнаружил, что у него слишком мало посуды. И позвонил к соседям. Около одиннадцати он позвонил снова, — попросил майоран, уже сейчас весь в поту и явно нервничая. Нет, Мириам нельзя пойти вместе с ним. В двенадцать он выяснил, что у него не хватает тарелок, в половине первого — что ему необходима скатерть.

И вот наконец он позвонил к ним в квартиру в последний раз и повел обеих к столу.

— Ты что-то празднуешь? — спросила старуха. — Или это прощальный обед?

— Ни то ни другое, — смущенно ответил Хайнц Маттек. — Просто так.

Был солнечный зимний день. Снежные узоры на окнах растаяли лишь наполовину; стекла блестели и искрились.

— Я был недавно у отца, — сказал Хайнц Маттек.

Она задавала обычные вопросы: возраст, состояние здоровья, кто ухаживает, — но на самом деле ждала, когда он сам разговорится.

— Хотел бы я знать, как надо жить, чтобы не пришлось вот так умирать.

Он стал все больше походить на своего отца. Похудел, вокруг глаз и рта залегли глубокие морщины.

— Может, чаще заниматься готовкой, — сказала старуха.

Оба рассмеялись, глядя друг на друга. Мириам наконец позволили встать из-за стола.

На заводе шла забастовка. Профсоюз призвал бойкотировать сверхурочные. Пусть сначала восстановят на работе уволенных товарищей. Производственный совет потребовал по этому поводу переговоров с администрацией. Чтобы придать своим требованиям весомость, все должны были на полчаса прекратить работу. Хайнц Маттек бросал работу впервые в жизни.

Один за другим рабочие останавливали свои станки. В цехе внезапно стало тихо. Несколько шутников заулюлюкали. Хайнц встретился в углу с Конни. Закурили.