Мужчина & Женщина

Альмут шла по городу; и воздух овевал ее со всех сторон. Воздух был серый, как мелкая наждачная бумага. Но при этом он не казался однообразным, повсюду одинаковым; то принимал форму чаш, то слоями обволакивал все предметы и саму Альмут, Альмут шла, окруженная волнами мягкого упругого воздуха.

По утрам улицы тонули в мутном тумане. Там, где чаши соприкасались, где в воздухе возникали очаги неуверенности, беспокойства, вторгалась иная стихия: Свет. — Если тонко отшлифовать стекло или кость или какой-нибудь другой материал, они начнут переливаться множеством красок; так и лучи света; тонкие и острые, как иглы, преломляясь и рассыпаясь на цветные осколки, втыкались они в мутную гущу тумана.

Снаружи чаши отливали бледно-красным, тогда как внутри — невозможно было понять, почему это именно так, — безраздельно господствовал серый цвет. Серебристо-серый; и в этом серебре угадывалось какое-то родство с красным, который кое-где дробился и поблескивал яркими чешуйками.

Так выгладят некоторые плоды, когда их разрезаешь: свежие помидоры, арбуз, яблоко. — Если зимой на проселочной дороге машина задавит какое-нибудь животное, остаются сгустки замерзшей крови: у них тот же состав.

Альмут казалась себе тем глубинным центром непокоя, вокруг которого двигались воздушные чаши и слои, не связанные никаким общим законом, свободные в своем беспорядочном кружении: она была сердцем; как непокой — сердце часового механизма. Она шла по улице, и ей казалось, что источник всего вокруг — в ее собственной груди, сердце этого мира. Она выглядела лет на пятнадцать, так это, примерно, и было. Кости у нее были еще мягкие и гибкие, а тело дышало свежестью. Ногти на ногах и на руках становились все крепче, как зубы у подрастающего волчонка, как рога у молодой телки. Мягкая линия рта, женственность взрослеющей женщины, признак пола, нежная щелка между щек: мягкая и розовая. Из угловатых бедер прорастает вверх туловище, два вибрирующих столбика, соприкасающихся в середине, на опушке между холмиками грудей. Груди маленькие и крепкие.

На Альмут было пальто с немного вытертыми рукавами, шаль, короткие сапожки. Ее волосы, которыми она по-детски гордилась, сияли. Она часто их расчесывала.

Лицо гладкое, с чистой кожей, с мягкими, но упругими округлостями щек: без единого волоска.

В глазах блеск свежих плодов.

Но к чему все это? Мы просто творим юное существо и хотим, чтобы это нас радовало.

И мы радуемся!

Иногда, чтобы уметь ощутить всю красоту какой-нибудь вещи, нужно просто стереть с нее пыль.

Иногда мы задаем себе вопрос, не есть ли наши мысли всего лишь набрасывание покрывал, не лучше ли, не поучительнее ли непосредственное созерцание; надо только всегда помнить, что это неверно, если задаешь себе такой вопрос от отчаяния.

Облако сомнений окутывает все вещи.

Он брел по белу свету, говорится о героях сказок, и когда дошел до ручья, то преклонил колени, чтобы испить воды. — В городе, по которому брела Альмут, таких ручьев не было: Ручьи, знакомые Альмут, текли из хромированных кранов в маленьком кафе, куда она и зашла, чтобы выпить лимонада. Кафе располагалось на одной из городских площадей, под невзрачными деревьями, которые стояли теперь без листьев, как связки прутьев среди тумана. На другой стороне на фоне окаймлявших площадь жилых домов выделялось квадратное здание церкви с плоской крышей и около него — высокая башня, вокруг которой кружили голуби.

Тротуар перед кафе был чисто подметен; от мостовой его отделял пограничный вал из осевшего снега; снег уже начал таять, и от этого в его слежавшейся массе образовались пещеры, колоннады и лабиринты, которые влажно искрились.

Пар, поднимавшийся от асфальта, только что очищенного от снега, сразу же смешивался с туманом, тем более что отблеск неяркого солнца, отражаемого асфальтом, был виден только в самом низу. Альмут на ходу бросила бумажный стаканчик в урну. Был будний день, и по улицам сновали покупатели. Перед овощной лавкой какая-то женщина очищала кочаны капусты. Альмут шла бодро. Она хотела выбраться из города и прогуляться у реки, там, где находился барачный поселок.

Нигде не останавливаясь, она лишь изредка бросала взгляд на витрины. Ее внимание привлекли фотографии, вывешенные у кинотеатра. Мужчины, слонявшиеся по открытому фойе в ожидании сеанса, присвистнули ей вслед.

Она только улыбнулась, и все.

Длинные строчки городских улиц открывались перед ней одна за другой. Иногда мимо с грохотом проезжала ненужная уже, по сути, снегоуборочная машина.

Чем ближе она подходила к черте города, тем свежее, прозрачнее становился воздух. Туман словно оставался в плену у городских домов, фабричных труб и оград. Над равниной, постепенно открывавшейся взору, он напоминал о себе лишь тонкой пеленой, клубившейся по краям и в просветах и готовой вот-вот раствориться в солнечном свете.

Теперь Альмут шла вдоль реки. В зарослях кустарника нахохлились черные дрозды. По реке катились волны, темные, с искрящимися гребешками. Гребешки ломались и, ломаясь, шипели. Солнечные лучи размыли туман, как бы вобрав его в свой поток.

Тонкая облицовка инея везде раскололась, и от растений начал исходить аромат.

Она дошла до места, где в реку впадал канал. Он шел от бойни и нес с собой пятна жира и крови, которые не смешивались с речной водой. Чуть ниже по течению Альмут увидела рыбака, сначала он даже не заметил ее, так был увлечен своим занятием. Это был тот самый мужчина, которого Сюзанна несколько лет назад устроила на место каменщика.

Альмут его окликнула.

Некоторое время они вели разговор:

Ваша жена наверху, в поселке? — спросила Альмут.

Она взяла ребенка и поехала в город, к врачу.

Я бы хотела к ней зайти!

Мужчина показал Альмут рыбу, которую он поймал.

Просто не верится, что здесь еще может быть рыба.

Альмут взяла в руки одну из рыбок: она была голубоватая и толстая, с прозрачными губами.

И что, она вкусная? — спросила Альмут.

Хорошего мало, сказал мужчина, но есть можно.

Они засмеялись.

Вместе они поднялись по склону наверх. Берег реки и долина курились на солнце.

Когда они подошли к бараку, мужчина пригласил Альмут на чашку чая, чтобы согреться и, поскольку мужчина ей понравился, она согласилась.

У мужчины было худое безбородое лицо. Руки, грудь, ноги — все в нем дышало силой. Его голос звучал уверенно. Глаза были маленькие, глубоко спрятанные в складках кожи, нос — короткий. Мужчина был намного старше Альмут, но еще не старый. Он придвинулся к ней совсем близко.

Свою рыжеволосую красавицу Мюраду увидеть больше не удалось. Произошла какая-то ошибка, о которой Мюрад сожалел. Она избегала свиданий, и он никогда больше ее не встречал. Его это обижало, почти выводило из себя. С другой стороны: Женщин было так много! И разве не был он обязан чем-то и этой, одной из многих? — Он задумчиво облизнул губы; и в этом тоже проскользнула нежность.

Мюрад шагал, расстегнув пальто, по берегу большого пруда, целого озера. Он никуда не спешил: Вчера он до поздней ночи просидел за письменным столом. Над озером пролетал холодный, и все же как будто бы подогретый чем-то изнутри, ветер. Дорожки раскисли, и прошлогодние листья зашелестели на деревьях. Прежде чем сделать шаг, Мюрад высматривал сухое место и время от времени ему приходилось идти на цыпочках. Лед на озере таял; он выглядел как слой испортившегося сала, потемневший и пористый. — Что расстроило Мюрада? Был ли то ветер, шепот голых ветвей, зеленые островки, разбросанные тут и там по изогнутому берегу?