Мужчины и женщины существуют

В этот раз все сошлось на Людмиле Тулуповой.

19

— Мила, я практически освободился — мы идем в ресторан, — позвонил Хирсанов. — Чтобы не терять время в пробках, за тобой в половине седьмого — в семь подскочит мой водитель, потом вы заедете за мной — а я пока еще здесь посижу. Президент через две недели поедет по регионам — нужна справка, — он не мог удержаться, чтобы лишний раз не подчеркнуть свою связь с высокими лицами. — Столик я заказал, так что…

— Я не одета для ресторана! — ответила Тулупова. — Кирилл Леонардович, я не могу!

Он прервал ее:

— Во-первых, на “ты”, во-вторых — это не имеет никакого значения. Мила — ты прекрасна, и это все, что я могу сказать сейчас…

— …может, я сама доеду, скажите адрес…

— …скажи, — поправил ее Хирсанов. — Мне будет проще, если за тобой придет машина. До вечера.

Тулупова захлопнула крышку сотового телефона, подошла к зеркалу и посмотрела на себя, увидела под глазами, как показалось, новые морщинки, решила, что симпатичные.

И снова звонок. На дисплее высветился номер Вольнова. Она поглубже вдохнула воздуха и, не зная еще, что ответит, нажала на нужную клавишу.

— Привет. Мальчик.

— Я готов.

— К чему ты готов?

— Чтобы тебя увидеть…

— Тебя надо наказать за “Универсиаду”, за то, что не звонил…

— Не надо меня наказывать…

— Я сегодня не могу.

— Почему? Ты говорила, что свободна.

— Тебя опередили, мальчик, опередили, — неожиданно для себя самой сказала она.

— Кто он, этот мерзавец? — спросил Вольнов, не веря ее словам. — Он с сайта?

— Он из Кремля, — не без гордости ответила Тулупова.

— И на сайте знакомств есть кремлевские люди?! Не смеши! Он аферист какой-то, ты его берегись. Он тебя расчленит и разбросает прекрасные части твоего тела в разных чемоданах по всей Москве.

— Зачем я ему в чемоданах?

— Не знаю. В Кремле работают непредсказуемые люди.

— Ты очень добр сегодня. И я, честно, по тебе соскучилась. Честно. Но пойду сегодня с ним.

— Ты все обдумала? А если я тебя брошу и больше не позвоню…

— Позвонишь, мой маленький, куда ты денешься. А если не позвонишь,

значит, не судьба, ты же сказал, что я настоящая блядь. Соединяюсь с обликом, мальчик мой! Все. Погладь от меня Марусю. Она точно знает, что мы с ней животные, гуляющие самостоятельно. Пока. И попробуй не позвонить. Пока.

Она прервала разговор, но Вольнов перезвонил сразу:

— Ты действительно не пойдешь сегодня со мной? Я — не понял?

— Действительно, — спокойно, не веря собственным произносимым словам, сказала Тулупова. — Но я буду сидеть в ресторане и думать о тебе. Тебя это устраивает?

Вольнов не знал, что сказать, он был совершенно уверен, что с этим и другими вечерами все ясно — думал, время от времени будет звонить Людмиле, они будут вместе бродить по Москве, пить вино и ложиться в постель, и вообще эта легкость, эта воздушность отношений, когда женщина так вдруг приходит из другого мира, и они прямо говорят — хочу…

— Хорошо, — сказал Вольнов и пожал плечами, будто она могла это видеть. — Иди.

Когда они оба нажали на кнопки сброса своих телефонов, у них двоих возникло одинаковое чувство, которое умещается в короткое, в один слог: “жаль”. Кому принадлежит женщина “после того, как прошло библейское узнавание, когда от яблока остался огрызок” — он ответа не знал. Ей впервые пришлось сказать мужчине о существовании другого. О другом. И это было совершенно иное чувство свободы, противоположное тому, к чему она привыкла. Прежде она хотела, даже стремилась всю жизнь, сказать: он — мой, он — единственный. Почему “мой”, по какому праву, штампу, на каком основании? Почему единственный? Как рождается это родное и привычное “мой”. Почему теперь иначе?

Она взглянула на розы, присланные Кириллом, — она имеет успех “у них”, у противоположного пола, у противоположной стороны. Будто где-то все идет суд, слушается дело, есть шансы его выиграть…

Часы показывали — надо торопиться. Тулупова подошла к зеркалу, чтобы приготовить себя к вечеру. Достала косметичку, вынула помаду, щеточку для ресниц, но в библиотеку неожиданно заглянула заведующая кафедрой дирижерского мастерства Роза Ахматовна Сатарова, красивая старая татарка с раскосыми глазами и скулами в пол-лица. Она приоткрыла дверь и, не заходя, голосом диктора областного радио сказала:

— Людмила Ивановна, училище гудит — кто за вами так красиво ухаживает? Меня направили что-нибудь узнать об авторе этой увертюры.

Кивнув в сторону стоящих в банке роз, добавила:

— Готова предложить вам вазу.

— Автор пока неизвестен.

— Но музыка красивая, — сказала Сатарова и, уже закрывая дверь, напомнила. — Только им — никогда!

— Никогда! — сжав кулак в классическом коммунистическом приветствии, подтвердила Тулупова.

Несколько лет назад, Людмила только устроилась на работу в институт, вот так же неожиданно вошла Сатарова в черном платке. Попросила чаю и усадить где-нибудь подальше, в глубине стеллажей, где она могла бы побыть одна, без общения, тихо на стуле, чтобы никто не видел. Просила ни о чем не расспрашивать, не обращать внимания: все у нее хорошо, ничего не болит и ничего не надо — “все потом, потом”. Отсидев так, наверное, с час, она вышла из глубины книгохранилища и сказала, что хорошо, что Людмила ее будто специально посадила возле буквы “С”. Ее первого мужа звали Саша, то есть, конечно, Александр, но она его звала всегда так. Они познакомились детьми, в школе, под Казанью, а потом в старших классах это переросло в любовь и в брак. Он был очень талантливый, активный, историк, учился в университете, но его посадили за листовки, за то, что хотел улучшить социализм, который тогда в улучшениях не нуждался. На пять лет. Отсидел — три. Вернулся другим человеком. С подорванной психикой.

— Жить мы больше не смогли. И представляете, мы расходимся, он мне говорит, что все, желает счастья, что с ним связываться нельзя, что он меченый. Говорит, что обычно в таких случаях говорится, но одна просьба: не отдавайся кагэбэшникам. Это единственное, что мы им можем сделать, не давать им любви. Пусть мучаются, пусть этого у них не будет, раз они уже все забрали. И вы знаете, потом у меня много мужчин было, но я ему тогда поклялась. И благодарна — никогда с ними ничего. В церкви сегодня стою, а мне так хорошо — стою, будто я диссидентка какая. Смешно. Им же другие давали любовь. Почему?! Что я ему обещала? Почему я так расстроена?