Мужчины и женщины существуют

— Вы москвич? — неожиданно спросила Тулупова.

— Да, а что?

— Ничего. Чего это вы Москву сдаете?

— В каком смысле?

— В прямом. Русские победили. Все! — то, что он говорил, с самого начала раздражало ее, и она добавила с интонацией школьной учительницы, уличившей в ошибке: — Русские! И мне это нравится.

— Мне тоже. Потому что нам остается делать? Мы гордимся всегда только одним — могли бы умереть, а выжили! Патриотизм — это поощряемая форма невежества. Я считаю.

— Считайте, как хотите, но мне кажется, наша экскурсия подошла к логическому концу, извините, — сказала Людмила Тулупова и быстрым шагом пошла к метро.

Аркадий не ожидал такого резкого неприятия его исторических концепций и несколько минут стоял ошарашенный, но потом побежал и догнал ее.

— Людмила, — сказал он, придерживая женщину за руку.

— …Ивановна, — поправила Тулупова.

— Людмила Ивановна, я не хотел вас обидеть… Мне просто так…

Она прервала его:

— Чего вы не хотели, Аркадий, как вас..?

— Моисеевич.

— Аркадий Моисеевич?

— Да, — сказал Аркадий.

— Аркадий Моисеевич — вы еврей?

— Еврей, — обреченно сказал Аркадий. — А вы не выносите евреев? Вы — антисемитка?

— Нет, я евреев люблю. Даже очень. Здесь вы можете не сомневаться. Но вы, Аркадий Моисеевич, как-то очень резко начали свою экскурсию. Я девушка провинциальная, русская. Фамилия Тулупова. Вы слышали о такой? Какая у вас фамилия?

— Раппопорт. Два “п”.

— Отлично! Аркадий Моисеевич Раппопорт. Два “п”. А моя — Тулупова. Вы слышали о князьях Тулуповых?

— А вы об академике Раппопорте слышали? Он вместе с Сахаровым создавал атомную бомбу.

— Нет, но готова послушать. Может быть, у вас это получится лучше, чем про сдачу Москвы, — сказала Людмила и развернулась, чтобы продолжить прогулку. — Вы прощены.

“Господи откуда это во мне?”

— Академик Раппопорт мой отец, я у него был поздний ребенок. Но кто такие Тулуповы, Людмила Ивановна?

— Мне нравится, что мы перешли на имена-отчества, Аркадий Моисеевич, это не даст вам говорить плохо о моей родине. О России. Так кто был ваш отец?

— Атомщик. Он участвовал в создании бомбы наряду с другими известными людьми. Но вы говорили что-то про ваш княжеский род, к которому принадлежите.

— Наш род разгромили. Всех моих пра-пра-пра-прабратьев убили, по приказу Ивана Грозного, но вот я осталась. Как-то Бог уберег. Отец, скрываясь от гонений и еще чего-то, от преследователей, пошел работать на шахту в городе Червонопартизанске, где я родилась. Мать, чтобы никто не заподозрил ее родовитости, устроилась в столовой поваром. Атомную бомбу они не создавали.

— Значит, вы, Людмила Ивановна, из семьи репрессированных?

— Я рада, Аркадий Моисеевич, что хоть с чувством юмора у вас все в порядке. А вы из семьи невыездных, обиженных на советскую власть евреев?

— Можно и так сказать.

— Чего же вы не уехали?

— Куда?

— Куда все евреи уезжают.

— А вы хотели бы, чтобы я уехал?

— А мне все равно, Аркадий Моисеевич, — сказала Тулупова и посмотрела на своего нового знакомого с интересом. — Лишь бы вы были счастливы.

“Я чувствую, это может затянуться”.

— Я хотел бы уехать, но в Париж, а меня не выпускали.

— Вы знали какую-то военную тайну, и вас не выпустили, когда всех выпускали…

— Нет, — жалобно произнес Аркадий Раппопорт.

— Что нет?!

— Нет, вы не так поняли.

— Что я не так поняла?

— Ну, в общем, я не могу ездить за границу…

— Денег нет?

— Не в этом дело.

— А в чем?

Аркадию не хотелось ничего рассказывать, и мать его просила быть хитрее, когда он идет встречаться с женщинами. Но врать Аркадий Раппопорт не умел с детства, ему пришлось признаться.

— Людмила Ивановна, у меня пятно в биографии. Я сидел…

— Как? — не очень поняла Тулупова и еще раз осмотрела всего нового полосатого цветного друга, который и сейчас смотрелся как цыпленок в инкубаторе.

— Я сидел по молодости.

— Где? В тюрьме? — не поняла Тулупова.

— Сначала в тюрьме, а потом в колонии. Всего полтора года, вернее, год восемь месяцев и семнадцать дней.

— И что вы такое натворили, Аркадий Моисеевич?

Людмила тяжело вздохнула и подумала о том, как бывают обманчивы первые впечатления.

— Мы шапки с прохожих снимали.

— Какие?

— Пыжиковые.

— Зачем?

— Просто так. Мне было шестнадцать лет. Я был дурак дураком — нас было трое. Мы и не думали ничего, а оказалось — разбой. Один сбежал, а мы с Сергеем сели.

— Извините, — сказала Тулупова, когда они прошли несколько метров молча, и она почувствовала, что встреча как-то не так поворачивается, не те слова произносятся, что она как-то излишне груба с этим взрослым еврейским мальчиком, отсидевшим почти два года за какие-то шапки-ушанки, которые сегодня никто и не носит.

— За что, извините?

— А фотография, — вспомнила снимок с сайта Людмила. — А фотография с Эйфелевой башни? — еще с какой-то надеждой на ложь переспросила Тулупова.

— Фотошоп. Я сам себя поставил, — ответил Аркадий. — Там же, видели, башня вся уместилась и я.

— А я дура поверила.

— Я отсидел меньше полсрока и там, на зоне, начал французский изучать.

— Там? — уточнила Тулупова.

— Да. Чтобы ни о чем плохом не думать, отец посоветовал заниматься чем-нибудь тупым. Он приехал в зону и посоветовал. Я начал французский…

— А почему не английский? У меня дочь все учит-учит и никак.

— Потому что там, в библиотеке, все было для этого: два словаря, русско-французский, французско-русский, и учебник-самоучитель к тому же. Английский я в школе изучал, я его знал неплохо. А сейчас лучше французский знаю.

— Мне языки никогда не давались. Так, на жалость преподавателей брала — двое детей. Они мне ставили зачеты в институте культуры.

Тулупова удивилась тому, как все быстро и просто рассказано, слова легко нашлись, и теперь, кажется, она все знает про этого нелепого, моднящегося мужчину, ищущего любви: лагерный французский, сын академика, еврей, холостяк, поломанная жизнь. Она представила его в серой зэковской одежде, с какой-то нашивкой с номером и фамилией на груди, представила, как старый академик, непременно в очках, приезжает на свидание в зону, потом посмотрела еще раз на потертую клетку его пиджака и вздохнула.