Мужчины настоящие и другие, которые так себе

А потом будет ночь. Мой восторженный мозг, моё свихнувшееся существо затопит жаркое сияние, мощная пульсирующая сила. Ничто не сможет остановить меня – сладострастную самку, я сама наброшусь на тебя, похотливая и горячая, пышущая радостной страстью; в распахнутое окно со звоном цикад будет втекать томное молоко лунного света, какие-то ночные птицы будут подхватывать мои стоны, безуспешно подражая им. Наши тела, влажные и бесстыжие в своей первобытной распутности, такие чёрные на мятых складках лунной простыни, будут похожи на блестящие эбонитовые фигуры африканских идолов, ночной бриз будет доносить горький дух морской травы, мешая его с пряным запахом нашего греховного пота и ароматом апельсинов, которыми мы кормим друг друга в передышках между оргазмами.

Лишь под утро я спрошу у тебя – что это за кольцо? То, что висит у тебя на шее?

Оно висит на простой чёрной бечёвке, старое, то ли серебряное, то ли стальное, с вытертой временем чеканкой. В кольцо вделан крошечный рубин, это глаз змеи, пожирающей свой хвост.

– Уроборос, – ответишь ты. – Самый древний символ на земле. Символ жизни и смерти, начала и конца, символ бесконечности. Я получил это кольцо от…

Я закрою твой рот ладонью, потом своими губами.

– Ничего не хочу знать, – скажу я, разглядывая кольцо. – Ничего…

В шести милях от нашего острова, там, где заканчивался коралловый риф, располагались подводные пещеры. Индейцы называли их «Гротом спящих акул». От одного названия у меня, помнится, мурашки по спине побежали, Ник успокоил, мол, ерунда, – здешние акулы почти вегетарианки. Почти? – попыталась уточнить я, – почти, это как? Ну на человека точно не нападут, – был ответ, – да и к тому же они спят – акулы.

Мы вышли в море с рассветом. Персиковая дымка ещё стелилась по невнятному горизонту, к пирсу тянулись баркасы ловцов креветок после ночного промысла. Стоял штиль, сонное море была как зеленоватое витринное стекло и я, перегнувшись через борт, завороженно разглядывала дно. Подо мной на десятиметровой глубине, зарывшись в белый песок, топорщили свои щупальца морские звёзды, большие ракушки напоминали гипсовые слепки, выложенные для продажи. Синхронной группой пронеслась стая сардин. Плоский, как блин скат, плавно спланировал и прижался к песку, угрожающе показав мне свой длинный хвост с острым шипом на конце.

– Эй! – позвал меня Ник. – Хочешь порулить?

Я встала к штурвалу, Ник подмигнул мне. Стальное колесо было тёплым от его ладоней.

На самом деле эти акулы совсем не спали. Они лежали на песке, чуть приоткрыв зубастые пасти, они глядели на нас своими круглыми и чёрными, как перезрелая вишня, глазами. Эти акулы явно следили за нами.

Мы медленно погружались, Ник чуть впереди, я за ним. Я старалась подражать его плавным, почти рыбьим, движениям. Наверное, не слишком успешно. До входа в грот оставалось метра три, я внезапно ощутила какую-то упругую силу, которая начала затягивать меня в пещеру, властно и неумолимо. Подводное течение! – я вспомнила, Ник предупреждал о нём. Меня охватила паника и я тут же вспомнила, что Ник говорил и об этом – паника является причиной пятидесяти процентов смертей аквалангистов. Я поинтересовалась про вторую половину, он ответил – дурь.

Перед погружением он просветил меня:

– Там, под нами, акулий Баден-Баден. Курорт. Внутри пещеры, бьют подземные ключи, вода в них тёплая, пресная и насыщена минералами. Эти ключи создают подводное течение, и сначала считалось, что именно течение привлекает акул, поскольку даёт им возможность отдохнуть. Акула являет собой почти идеальное создание природы – единственным недочётом этой блестящей конструкции является их чрезмерная потребность в кислороде, им приходится постоянно двигаться, чтобы обеспечить приток воды через жабры. А потом обнаружилось, что дело вовсе не в отдыхе.

Эти акулы находились в состоянии опьянения. Да, эти хищники были под банкой, они кайфовали, балдели и торчали. Они пребывали на седьмом небе, они оттягивались и отрывались по полной программе. И это было очевидно. Ближайшая ко мне двухметровая акула-лисица, блаженно улыбаясь страшной пастью, сонно перебирала грудными плавниками. Две других блаженно сплелись хвостами, вроде влюблённой парочки на пьяной вечеринке. Ник достал камеру и сделал несколько снимков.

Не помню, говорила ли я вам про чаек – когда они парят над волной, то с изнанки отсвечивают сапфиром. А на закате эта изнанка становится малиновой. На самом деле птица просто белая.

Когда мы возвращались на остров, я спросила его, что он во мне нашёл? Он засмеялся:

– Продолжаю искать. При идеальном расположении звёзд процесс поиска растягивается на всю жизнь.

Потом мы сидели на берегу, молча смотрели, как умирает закат. Прибрежный песок ещё долго оставался тёплым, в сумерках казалось, что касаешься живого тела. Ник говорил тихо, точно рассуждал с самим собой.

– В одном африканском племени есть обычай: человека, совершившего убийство соплеменника, судят так. Его связывают, сажают в лодку, на берегу собирается всё племя, включая семью убитого. Вождь подаёт сигнал, преступника сталкивают в воду, и он начинает тонуть. По закону племени спасти его имеют право лишь родственники убитого. У них есть выбор – стоять на берегу и наблюдать, как свершается праведная месть, или вытащить утопающего и тем самым даровать злодею жизнь. Своими руками спасти убийцу своего брата, мужа или сына.

По небу растеклась зефирная патока, на востоке зажглась первая звезда. Бриз донёс сладкий запах жасмина, казалось, что так пахнет закат, мне вдруг стало грустно, – наверное, где-то в моём подсознании этот невинный аромат был связан с какой-то печалью.

– Месть – естественная реакция человека, – продолжил Ник, разглядывая пустой горизонт. – Творить зло легко, особенно, если зло удаётся нарядить в одежды справедливости. Как легко нам удалось убедить себя в рациональности мести. Зуб за зуб! Праведный гнев сладострастен, как лакомый грех. Зло – эротично, ярость – сексуальна. Публичная казнь походит на мистический ритуал, на языческое жертвоприношение. Мускулистый палач в маске и тугих рейтузах кровавого цвета – как он зловеще прекрасен в своей брутальной похоти, не правда ли? А ледяное лезвие гильотины? Скорбное вожделение толпы? Эротика в чистом виде.

– Мой отец воевал во Вьетнаме, его забрали со второго курса Беркли. Когда он вернулся, ему исполнилось всего двадцать два, но университет заканчивать он не стал. Он учился на медицинском, а стал шофёром. Потом родился я. Всю жизнь отец носил в своём бумажнике фотографию, которую привёз с войны – фото какого-то вьетнамца с двумя маленькими дочками. Мой отец убил этого вьетнамца во время рукопашного боя.

– Понимаешь, Ник, я своими руками убил его. Я сделал его дочек сиротами. Своими руками.

– Но ведь это война, – говорил я.

– Скажи это его дочкам.

– Но ведь он мог убить тебя.

– Иногда мне кажется, что так было бы легче.

Несколько лет назад отец поехал во Вьетнам. Там ему удалось узнать имя этого человека, удалось найти его дочек. Он встретился с ними, отдал фотографию. Встав на колени, попросил прощения. Они, уже взрослые женщины, опустились на колени рядом с ним. Они простили его, они сказали, что все эти годы душа убитого жила в теле моего отца, а теперь она свободна и может отправиться на небо и стать маленькой звездой.

Я был там, я всё это видел собственными глазами.

Ник замолчал, посмотрел вверх, я тоже. Мы притихли, будто прислушиваясь к чему-то – к морю, к звёздам, к утекающей жизни – не знаю. Небо уже стало фиолетовым, точно бархатным. Такого сумасшедшего количества звёзд я в жизни не видела.

Наступил август, жара навалилась на Нью-Йорк без предупреждения – сразу и всерьёз. Липкий зной стелился по Манхеттену, опускался сизым маревом на Центральный парк, по пыльной поверхности пруда меланхолично скользили скучные лебеди – три белых и один чёрный с кровавым клювом. Над Бродвеем стоял горький асфальтовый дух, к нему примешивался медовый запах жареных орехов, которыми торговали меднолицые арабы, зазывая гортанными возгласами полуобморочных туристов.