Мужество

Позабыт, позаброшен с молодых, ранних лет…

Андрей осветил их спичкой: – Да что вы это, хлопцы?

– Отдыхаем, – зло сказал кто-то. Песня тянулась.

Андрей попробовал заговорить, но вялый голос откликнулся:

– Не мешай. Видишь – люди заняты.

В соседнем шалаше играли в очко. Увидав Андрея, метавший банк бородатый парень торопливо сунул под себя новенькую колоду. Андрей с трудом узнал в этом парне Николку.

– Картеж развели? – раздраженно спросил он.

– В театр ходили, да не понравилось, – ответил Николка, глядя на Андрея злым, вызывающим взглядом.

– Отдай карты. Комсомолец!

Парень, не возражая, порылся в тряпье за спиной и протянул истрепанную колоду.

– А новые где? Ты не финти, ты новые давай.

– Новые еще не купили, – нагло сказал Николка. – А не веришь – обыскивай.

– Вы что же это, ребята, – мягко упрекнул Круглов, – разложение разводите?

Игроки озлобленно косились на Круглова и молчали. Из темного угла раздался обиженный простуженный голос:

– А что делать-то? Хоть бы мандолина была… Тощища!

В шалаше Исаковых горела коптилка.

Соня с карандашом в руке сидела у стола.

Слепой Гриша ходил по шалашу – два шага вперед, два шага назад – и диктовал, размахивая рукой в такт словам:

Дезертиры, стойте! Я болен и слеп.Мои глаза пеленою застланы…

Соня записывала. Одинокая слеза задержалась на ее щеке.

– Зачеркни, – бросил Гриша и продолжал диктовать:

Дезертиры, стойте! Глаза мои слепы,Но правду я вижу острее зрячего.

– Теперь пропусти. Ты как записала? Сбоку где-нибудь заготовка: «Лучше слепым вечерами горбиться, чем зрячим мерзавцем…» В стороне записала? «Но правду я вижу острее зрячего…» Это кто? – быстро поворачиваясь к двери, спросил он.

– Это Андрюша, – сказала Соня и виновато смахнула слезу.

– А, Круглов! – обрадовался Гриша. – Вот это хорошо. А я стихи пишу. Ты понимаешь, Андрей! Я думаю – если я не могу написать такие стихи, чтобы каждый дезертир устыдился, вернулся, – какой я к черту поэт? Были же стихи, которые вели в бой! Это проверка: или я поверну их назад, с берега, со сходен, с палубы… Да, да, я взлезу на сходни, на бочку, на что угодно и буду кричать свои стихи.

Соня умоляюще смотрела на Круглова. Новая слезинка выскользнула на ее щеку.

– Ты в стенгазету дай, – посоветовал Андрей.

– Нет! – громовым голосом крикнул Гриша. – К черту стенгазету! Я пойду сам и поверну их всех, или я не поэт, или я брошу раз навсегда бесполезное рифмоплетство. С бочки, с трапа, с груды ящиков… Так учил Маяковский! Он бы не постеснялся полезть хоть на мачту!

На самом краю «Шалашстроя», на длинном бревне сидели десять парней – бригада лесогонов в полном составе. Это были дюжие, рослые парни: на стройке они творили чудеса. Сейчас они сидели все в ряд, сложив на коленях натруженные руки, опустив широкие могучие плечи, и дружно пели густыми, басистыми, хорошо спевшимися голосами:

Ведь все равно наша жизнь давно пропащая,И тело женское проклято судьбой.

Они были неподвижны; только крайний в ряду толстый парень, уставясь глазами в землю, механически покачивался и по-цыгански потряхивал плечами.

Андрей остановился и хотел заговорить с ними, но спазмы сдавили горло, и стало щекотно глазам от набежавших слез.

В сарае Пака было людно и накурено. В открытую дверь валил клубами табачный дым. У входа торчал парнишка. Он что-то крикнул в дверь, и когда Андрей вошел, люди сидели, разговаривая, зевая, читая газеты. Сам Пак, угодливо улыбаясь, подошел к Круглову.

– Старика навестить пришел, сынок?

– Я вам не сынок, – сухо сказал Андрей и оглядел собравшихся. – Что вы тут делаете, ребята?

– Разговариваем, – отвечали деланно-беззаботные голоса. – Так, зашли поболтать… Время коротаем…

Уходя, Андрей оглянулся. Парнишка снова караулил у дверей. Из сарая доносился сдержанный смех.

В девичьих шалашах было пусто. Гуляют девчата? Андрей с горечью подумал о том, что только несколько счастливцев могут погулять с девушками. Он догадывался: с Катей – Валька Бессонов или, может быть, Костя Перепечко; с Тоней – Голицын. А с кем Клава? Его тягостно задела мысль, что Клава может уступить настойчивости кого-либо из парней. Он вспомнил ее глаза, полные затаенной грусти. Он не был виноват перед нею, но чувствовал себя виноватым.

Задумавшись, он почти наткнулся на Лильку и парня, которого не разглядел в темноте, – они стояли на тропинке и целовались.

– Лучше на глазах, чем за углом, – вежливо одобрил Андрей.

Перед ним возникла Дина, ее рыжеватые искристые волосы, ее удлиненные блестящие ногти, аромат ее пряных духов. Дина писала:

«Я не успею приехать до ледостава, никак не выходит – масса дел, ты сам пишешь, чтобы я взяла побольше теплых вещей, а у меня ничего нет. Мне интересно, как это ехать по льду на автомобиле, – должно быть, очень холодно. Выеду в начале декабря; у меня будет попутчик, инженер Костько; он какой-то судостроительный специалист и едет к вам в годовую командировку. Мой любимый, черноглазый, о вашем новом городе была небольшая статья, ужасно все романтично. Я стосковалась по тебе безумно, и я мечтаю о твоем шалаше. Хорошо бы украсить его медвежьими и волчьими шкурами, у вас в тайге ведь много медведей и волков… А лошади у вас есть? Коньки я купила тебе и себе. В энциклопедии я читала статью о Дальнем Востоке, что у вас много соболя и песцов. Вот бы достать голубого песца – мне будет страшно к лицу с черным шелковым платьем, ты себе представляешь?»

Он себе представлял: стройная, тонкая, в черном шелку с воздушно-голубым мехом… У него кружилась голова. Но он почти желал, чтобы Дина не приехала. Как совместить этот изящный и легкомысленный образ с буднями стройки? Он краснел, представляя себе, как пойдет она по этой вот тропинке среди шалашей своей легкой походкой на зыбких каблучках, как станет она рядом с Епифановым, с Валькой Бессоновым, с лесогонами, как будет она говорить с Катей Ставровой, с Лилькой, с Тоней… с Клавой!..

Он ясно вообразил встречу Дины с Клавой. Дина – в шелку, в кокетливой шапочке, в облегающих руку перчатках, которые он готов был целовать… И рядом Клава в потрепанном халате или в своем простеньком голубом платье, которое кажется здесь почти роскошным…

Он чувствовал, что страдает за Клаву…

И вдруг она выросла перед ним, в бушлате Епифанова, с растрепавшимися кудряшками на лбу.

– Андрюша! – вскрикнула она. Они молча смотрели друг на друга.

– Откуда бежишь? – неожиданно охрипшим голосом спросил Андрей.

Клава не ответила, припала к плечу Андрея и горько расплакалась.

Беспомощно, как все мужчины перед женскими слезами, Круглов топтался на месте, гладил ее волосы, пробовал расспрашивать… и боялся признания, на которое не мог ответить, не оскорбив ее.

– Парни… пристают… – вдруг сказала Клава и заплакала еще горше.

Андрей увел ее в свой шалаш. Там никого не было. Он растопил печку и поставил чайник. Рассеяв хлопотами душившую его тоску, он спросил:

– Кто пристает?

Притихшая Клава испуганно замахала руками:

– Нет, нет, Андрюша… Ты не думай. Разве они виноваты? Им же тоже скучно.

Он снял с нее бушлат и посадил ее к огню. И хотя вечер был тепел, она с благодарностью грелась у огня, так как озябла от слез.

– А Епифанов… тоже?