Мужество

Левицкий лежал на диване и читал. Увидев его, Клара вдруг испугалась. Такого неудержимого, панического страха ей не приходилось переживать ни до, ни после того дня. «Что я наделала?!»

Он обернулся на звук ее шагов. Клара запомнила на всю жизнь его улыбку и тот нежный жест, каким он отложил книгу, чтобы протянуть ей руку.

– А Лебедев где? – спросила она резко, пересиливая страх, любовь, отчаяние, да нет – все ее чувства переплавились в тот вечер в один невыносимо тяжелый ком, навалившийся на сердце.

– А разве ты его ждешь?

– Я жду, чтобы его вывели на чистую воду. Его и его оригинальный ум.

Левицкий засмеялся несколько принужденно, но все-таки подкупающе мягко и славно. Клара была влюблена в его смех.

– Клара, детка, не сердись! Если ты не хочешь, он больше не придет…

Тогда она выпалила единым духом:

– Я была сегодня в Контрольной комиссии, я просила их заинтересоваться оригинальным умом Лебедева и твоей дружбой с ним и его друзьями…

Он поднялся одним гибким движением:

– Ты… шутишь или ты сумасшедшая?

– Я говорю правду.

Она спокойно чиркнула спичкой, закуривая папиросу, но затягивалась так глубоко, что ее легкие хрипели, задыхаясь от дыма. Она следила, как он метался по комнате, принимала как удары жесткие и презрительные звуки его погрубевшего голоса, не будучи в силах вникать в их смысл.

Потом он сел на диван и сказал расслабленно:

– Ну что же, Клара. Таков веселый финал любви. Теперь кончай – уходи. Не марай свое ортодоксальное имя близостью со мной.

Она еще пыталась объяснить:

– Я пошла, чтобы спасти тебя как коммуниста, пока не поздно… Ты не хотел слушать меня, ты не верил… Я не сумела удержать тебя сама. Партия это сделает.

Он выкрикнул зло:

– Партия! Партия! Какой-нибудь середнячок со стажем послушал тебя и ахнул: раз уж любящая жена прибежала с доносом, значит дело дрянь! И – раз! К ногтю! Нет коммуниста Левицкого! Зато Каплан отгородилась, Каплан – как стеклышко!

Он перевел дыхание и сказал почти шепотом:

– И как я не разглядел тебя сразу, как я не прогнал тебя давно с твоим глупым ханжеством? Да, да! Из-за таких, как ты, я и задыхался в партии, из-за таких, как ты, меня и тянуло к Лебедеву!..

Она стояла не дыша. Ком навалился, давил, давил…

– Уходи отсюда – ну! Поскорее, чтобы я тебя не видел, святоша с партбилетом, узколобая сектантка!

Она не ушла. Она сидела без сна на кровати, стиснув колени руками, думая, думая, думая… Временами она на минуту забывалась. Это был скорее обморок, чем сон. Ее вызвали к жизни шаги Левицкого за стеной. Он ходил взад и вперед, взад и вперед, в дверную щель была видна мелькающая тень в косом луче настольной лампы.

Она ушла утром. Товарищи по работе испугались, увидав ее желтое лицо и пустой, отсутствующий взгляд. Она хотела что-то сказать, но только вскрикнула и медленно осела на пол.

Потом была больница. Клара сидела целые сутки, свесив ноги: она не могла лечь, потому что невыносимый ком давил на сердце, когда она ложилась.

Потом была Контрольная комиссия, вызовы в ГПУ, разговоры с партследователем, снова Контрольная комиссия. Они встретились там – два врага. Он усмехнулся, когда она сказала: «Я отдаю себе полный отчет в том, что произошло. Левицкий не враг, он запутался, его запутали. Операция тяжела, но она ему на пользу. Я говорю так не потому, что я его люблю, а потому, что я его знаю».

Она его не знала. Когда его исключили из партии, она готова была роптать. Но она не роптала. Она верила. Значит, она не до конца оторвалась от своей любви. Значит, так надо. Если он коммунист, он вернется в ряды партии. Ничто не может отбросить коммуниста от его партии, если он чувствует партию своей.

Он не вернулся.

Она жила как призрак. Убитая любовь мстила ей, разрушая самую основу ее жизни – сердце. Клара взяла себя в руки и уехала лечиться. Потом она с радостью законтрактовалась на Дальний Восток. Хотелось начать все с начала в этом краю, где все ново, все рождается, где так нужны умелые руки для формовки созидаемой жизни.

Уже на вокзале она узнала: Левицкий арестован. Значит, она не ошиблась? Она не принесла своей любви в жертву ошибке – она уничтожила то, что ложно, ради того, что истинно и прекрасно.

Теперь боли уже не было, только легкое нытье, неопределенное покалывание…

Клара вытянулась на кровати, стараясь унять это покалывание. Память оживила прошлое, чтобы еще раз похоронить его. Ее мысли тянулись к будущему, к настоящему…

– Да, так что же такое Вернер?

Она проснулась сразу, одним толчком сознания. Значит, она заснула. Часы показывали двенадцать. Патефон за стеною струил свою жалобу: «Я влюблен в вашу узкую бровь…» Она кашлянула, чтобы напомнить о себе. Двенадцать часов. Надо же дать покой хоть ночью… У нее болела отяжелевшая голова. Слишком большая нагрузка для одного вечера. Воспоминания – излишняя роскошь для человека, интенсивно живущего настоящим и будущим.

– Клара, можно к вам?

Опять он, Гранатов. Он вошел на цыпочках. Хорошо и то, что смолк патефон. Эти музыкальные жалобы, надрывающие душу…

– Ну, что вам? У меня болит голова.

– Может быть, вам что-нибудь нужно? Намочить платок, сбегать за лекарством?

– Вы слишком солидны, чтобы бегать, Гранатов. Мне ничего не нужно.

Ей ничего не нужно. А ему нужна она. Она себя чувствовала сейчас только женщиной, желанной и равнодушной. Его желание не доставляло ей удовольствия. Она относилась бы к нему лучше, если бы он не желал ее.

– Вам пора спать. Ваш патефон навевает вам глупые мысли. Подарите его комсомольцам – они будут по крайней мере танцевать.

– Зачем вы издеваетесь надо мной, Клара?

Она не ответила. Она откровенно зевнула. Он топтался у порога, не смея приблизиться. Какими различными бывают люди на работе – в общественных проявлениях – и у себя дома – в проявлениях личных. Гранатов казался ей сейчас жалким, ничтожным – отвергнутый мужчина без гордости.

– Я иногда слушаю ночью, как вы ходите по комнате, и мне страшно мутно… Ведь не обдумываете же вы очередной проект, когда вам не спится? Я хочу, чтобы вам было хорошо. Я бы носил вас на руках…

Клара приподнялась на локте. Как трещит голова. И это правда – она одинока, кто будет носить ее на руках? Ну вот, зачем же носить… Она ходит уверенной походкой.

– Вы ошиблись. Я именно обдумываю очередной проект, когда мне не спится.

– Почему вы так резки со мною, Клара? У вас хрипловатый голос и ледяная душа, в вас нет ни чувств, ни женской мягкости… Мне кажется, вы притягиваете меня как противоречие, как отрицание моего идеала женщины…

– Хватит!.. – Клара вскочила. – Я не желаю слушать. Мне нет никакого дела до вашего идеала. И идеал-то, наверное, жалконький, потрепанный…