Мужество

«Не горюй, дорогая. Сейчас ехать невозможно без теплой одежды, запасись. Сходи моим родителям – помогут (он вспомнил свою мать – вот кто утешил бы лаской и добрым словом! А кто его знает, что за родители у Коли?) Вещи не продавай. (О каких вещах он волнуется? А на что же девушке купить билет, как она поедет без денег? Ну, это их дело!) Вещи лучше не продавай. Телеграфируй приезд, встретим (да, да, в крайнем случае сам поеду!) в Хабаровской конторе строительства. Нежно целую. Коля».

Он уже третий раз переписывал телеграмму, потея от усилий и от волнения.

– Не так, приятель, – раздался над ним голос. – Уж вызывать, так по форме. Напиши адрес конторы, скажи, что там помогут. Вдруг тебе не удастся встретить?

Епифанов подскочил. Уполномоченный НКВД Андронников ласково улыбался прищуренными глазами и протирал платком запотевшие очки.

Епифанов чувствовал себя вором, пойманным на месте преступления. Конечно, он мог ни в чем не признаваться, выдать телеграмму за свою… Но раз уже попался, будь честен, говори правду.

– Дело в том, товарищ Андронников, что это не моя телеграмма. Я ее немного исправил. Это приятеля… невеста… у девочки умерла мать.

Андронников все улыбался, разглядывая Епифанова. Он взял оба текста, сверил их, одобрительно кивнул головой.

– Правильно исправил. Немного, но правильно. Так уже добавь заодно и адрес, а то вдруг она приедет и растеряется? И приятелю скажи – пусть вызывает не сомневаясь. Проживет дивчина и не растает, верно?

– Верно, товарищ Андронников, – радостно отчеканил Епифанов. – Не дадим растаять. Поможем.

Андронников спросил:

– Чья невеста?

– Николая Платта. Механика.

– А ты ее знаешь?

– Нет, товарищ Андронников, не знаю.

Андронников поглядел еще пристальнее, и улыбка его стала еще мягче.

– Пусть едет, – сказал он. – Пока семейное дело не налажено, какой же у нас город?

– Так точно, товарищ Андронников, семейное дело сейчас самое важное.

Андронникова позвали к прямому проводу. Епифанов в четвертый раз переписал телеграмму, дождался Андронникова и протянул ему телеграмму, как соучастнику.

– Поглядите, товарищ Андронников, все ли в порядке.

Андронников посмотрел и одобрил.

– Как думаете, скандала не выйдет?

– Не выйдет. Приедет – разберутся. А не разберутся, мало ли здесь женихов ходит!

Так и пошла телеграмма с подписью Коли, с текстом Епифанова и Андронникова к неизвестной белокурой Лидиньке, которая ждет в пустой квартире и плачет.

Коля Платт попросил квитанцию, удивился:

– Там же двадцать слов было, откуда же сорок пять?

– А мне барышня велела обратный адрес приписать, – спокойно соврал Епифанов.

– Это еще что за выдумки! – возмутился Коля. – Им бы только денег побольше.

– Уж не знаю. Мне велели дописать, я и дописал.

– Надо было мне самому…

Коля подсчитал разницу в цене и отдал Епифанову долг. Епифанов со злостью думал: «Ну да, как же, самому!.. Ты бы такой замечательной телеграммы в жизнь не написал бы!»

– Чуть что, я мигом съеду, – повторил он свое давнишнее предложение. – Пусть приезжает.

Коля вздохнул, походил по комнате, грустно сказал:

– Не понимаешь ты, Алексей. Лидинька к такой жизни не привыкла. Да и куда ехать зимой, в морозы, на грузовике? И потом вещи там, квартира, мебель… Не век же мне торчать здесь! А в крайнем случае я весною съезжу за нею. Но здесь для нее не обстановка.

– А как же девушки наши живут?

– Я бы не хотел видеть свою жену на их месте, – сказал Коля. – Порядочный человек не смеет подвергать…

– И что это за слова у тебя: порядочный человек, порядочный человек! Сухарь ты!.. – с сердцем сказал Епифанов. – Ты бы лучше подумал, что девочка одна, с покойницей. Ей утешение нужно…

Слова Епифанова, видимо, подействовали. Коля сел писать письмо.

Епифанов лежал, слушая скрип карандаша, смотрел на Колин склоненный затылок и думал о письме, – может быть, оно более ласковое, более сердечное, чем телеграмма? Может быть, в письме он нашел настоящие утешающие слова? Ну да, черта с два, найдет!.. Вот если бы нам с Андронниковым!..

Епифанов так и заснул, размышляя, что надо написать и что напишет Коля этой маленькой белокурой девушке, тоскующей в одиночестве за тысячи километров от них.

16

На лесозаводе была вышка – самая высокая точка среди первых, еще низкорослых зданий строящегося города. С этой вышки, открытой ветрам и солнцу, была видна строительная площадка.

Клара Каплан любила приходить сюда полюбоваться и помечтать. Здесь было как-то особенно легко вообразить себе то, что еще не существует сегодня, но что будет существовать завтра. Стройные контуры завода вырастали на месте замусоренных строительных участков, на месте шалашей и бараков. Кларе виделись просторные проспекты и строгие ансамбли домов и площадей.

Сегодня она пришла сюда ранним утром. В холодном осеннем воздухе был особенно отчетлив и ярок пейзаж. Перила вышки серебрились от инея – первый сигнал зимы. «Какова-то она будет – зима?..» Забыв мечты, Клара с тревогой вглядывалась в жалкие ряды непрочных шалашей, в медленно растущие леса строек.

Лесенка заскрипела под грузными шагами. Клара нехотя оглянулась и радостно вскрикнула:

– Ты?!

Морозов поднялся на вышку, пожал ее холодную руку.

– Ты как сюда попала?

Клара почему-то стыдилась своих мечтаний, – может быть, потому, что сегодняшнее положение было очень напряженным.

– Я пришла проталкивать пиломатериалы на жилье. А ты?

Морозов понимающе усмехнулся.

– И я пришел проталкивать пиломатериалы на жилье… А как тебя занесло на крышу?

Улыбаясь, Клара повела рукой вокруг и спросила:

– А тебя?

Морозов тоже повел рукой. Стоя бок о бок, они смотрели на город, и, пусть по-разному, каждый в соответствии со своей мечтой, оба видели его прекрасным, могучим, счастливым.

– Когда приезжают новые строители, – сказал Морозов, – надо бы вести их прямехонько сюда…

– Я приводила. Тут есть паренек – Федя Чумаков, лесогон. Сема Альтшулер просил проследить за ним, у парня настроения были… Он из больницы недавно. Так я его сюда привела и показала: «Смотри. И представь себе, что ты увидишь через пять лет».

– Ударник теперь?

– Ну да.

Объяснений не нужно было. Они хорошо понимали друг друга, хорошо знали людей и те многообразные каналы, по которым к сознанию и чувствам людей доходило величие большевистского дерзания, большевистских дел.

Морозов провел ладонью по заиндевевшим перилам, поколупал иней ногтем. И для Клары было естественно, что он сказал в раздумье: