О вечной любви

Мужик ласкает даму, Бежит корявый кот Так, словно по удаву, По улице забот. Бежит научный Шницлер. Не тот, но схож весьма. Шипит, не держит ниппель Надутый шар ума. Бежит большая баба С подзорною трубой. Подобьем баобаба Она трясет собой. Бежит сосед еврея. Он сикх, но званьем чех. Бежит слеза потея, Прикрывши смехом грех. Все, все бежит. И быстро. И каждый – кто куда. А я люблю Канистров, Кадастровых Канистров Нездвижные стада. Канистр – он дело знает: В стоянстве есть резон! Стоит вокабул знамя. Под ним стоит Коопзонд. Стоит, ничем не вертит — Ни тем и ни иным. Стоит край поля верба. Красотка, словно дым. Стоит свиньи скотина, Подняв домкрат ноги. Гласит ее щетина: – Кто может, не беги! Стоит она в заборе. Дрожлив ее домкрат. Стоит поэт в дозоре, Целует вечность в хвост. Но не заржем на это. Мы все близки к нему. Ведь каждый был поэтом До детства, в детстве ль где-то. Так, жизней пять тому. И каждый стыл в дозоре, И всяк дрожал губой, Тая слезу во взоре И вечную любовь!

О себе

Я был не грустен и не весел. Жил тяжело. И весил Семьдесят пять кило. У меня были плохие зубы (От лени). Я быстро уставал. Ни против чего на свете не восставал. Нравился сам себе очень редко, Но к этому стремился. Не стал подлецом, Гением. Не застрелился. Хотел жить очень долго И от самого хотения получал удовольствие. Мечтал ничего не зарабатывать, Но никто не взял меня на довольствие. Влюблялся редко. Женился часто. Любил выдуманные книги. Иногда почтительно здоровался с начальством. В детстве, как теперь понимаю, многого недополучил. Ничему как следует не выучился. Ни одной болезни по-настоящему не лечил. По временам впадал в прострацию, Что было похвально в мою эпоху. Самое большое удовольствие получал От вещей общедоступных: От хорошего самочувствия, От друзей. Иногда от поступков Своих и чужих. От внезапного и сильного понимания чего-то. Но ровное, постоянное удовольствие Доставляла мне только работа. Писал не потому, что не мог не писать, И не потому, что очень что-то хотелось сказать, А потому, что только когда хорошо сочинялось, Я чувствовал, что живу и что интересен людям. Умом иллюзии ценил, но жил почти без иллюзий. Пил без отвращения, Но ни разу от водки не получил облегчения. Увлечений не имел И в глубине души презирал всякие увлечения. Любил (умеренно) животных. В основном лошадей и собак. Кошек побаивался неосознанным мистическим страхом. Во многое верил. Главным образом во всякие чудеса: В то, что можно слышать голоса Неизвестно чьи. Вера эта была врожденного свойства, Поэтому никакие чудеса Никогда не вызывали во мне беспокойства. Даже наоборот – рождали покой. Никогда по-настоящему не понимал, кто я такой. Но, особенно в последние годы, Стало мне казаться, Что я откуда-то не из этой природы. И по мере того как я в это ощущение входил, Нормальный страх смерти у меня все больше проходил. А вместо него возникал какой-то другой, То жгуче-тоскливый, то уныло-тупой. Страх этот требовал какого-то толкования, Какой-то расшифровки или хотя бы названия. Я делал немало попыток. Делаю их и сейчас. От этого живу с большой постоянной усталостью Всему как бы заново учась. Ну что ж, блажен, кто учится. Не знаю, получится ли из этого что-нибудь, Но очень хотелось бы посмотреть: Если получится, – то что, А если не получится, То почему не получится.

О сиротстве

Поеду. Эй, неформал, брось палку, поговорим о вселенской бездомности! А у него более современная идея: он бить меня хочет. В Москве лучше. Приеду – моя милиция от всего меня бережет. Что в этом плане удивительно, что умер писатель Копчиков. Тоже сухой был, жилистый, – казалось, всех переживет. Но вообще-то я люблю, когда никто не умер и каждый каждого уважает. Уважение не то чтобы светится, но что-то от него идет. Поэтому я мог бы дружить со всеми: с неопознанными летающими буфетчицами, с непосредственным начальником, с ежами. И только с кошками – нет. Они на меня смотрят и думают: – Бездомен. Какой идиот!.. Впрочем, это я за неимением чуда опять ныряю в плоские чудачества. Господи, сколько раз брался за эту тему, никак не могу до ума довести. Бывало, начну: “Есть где жить, а дома нет…” А мне: “Поезжай на дачу!” – Но дело же не в этом. Не в этом!.. – Тогда мы тебя не понимаем. Прости… — Бездомность. Сиротство. Уж очень не ко времени меня на этом заклинило. Но что же делать, если пригляжусь, сквозь все года Любые чувства прерывисты. И только это – сплошная линия, Идущая неизвестно откуда и уходящая неизвестно куда. Вот на этой жалкой нитке времени, что двумя концами где-то в неведомых звездах, Я все ижу, ищу свой дом, двор, свою деревню, которая давно умерла. Хочу обнять хотя бы воспоминания о них, а обнимаю воздух. Или как будто еду, еду куда-то в последне лодке, и осень, и тихо, и только одинокие капли с весла. Где бы ни жил, жилище мое – темная нора, и железный паук в ней живет с каплей. Меня не трогает. Иногда даже отводит беду. Но само по себе соседство с ним где-то в глубине потихоньку скапливается. И вдруг: – Плети паутину! – Не буду! – Не будешь?! Ну что ж, я еще подожду!.. Облака, облака над весной, надо мной, надо всеми. Иной раз кажется: вот, вот – поймал! А посмотришь – опять пустота в горсти. Бездомность. Сиротство… Что это – плод, не дающийся в руки, или какое-то неведомое, нездешнее семя, Которое упало на землю и не может, вот уж тысячи лет не может никак прорасти.ц

А тетя выпивши

А тетя выпивши. Не трогайте. Пускай блюет сквозь версты и года. А дядя выпивши. Не трогайте. Пускай с ножом резвится. Не трогайте страну, пока она не протрезвится. А, впрочем, трогайте. Не тротрезвится никогда. Покуда есть бродильный чан судьбы и боли самогонный аппарат, От заложения за галстук не уйти пожалуй. У мамы новый муж, а старый папа заложил и рад. А мальчик стал свиньей и всходит над державой. Мы порченые в чреве. Червь тоски живой Уже не глистный паразит души, а член большого симбиоза. Свобода? Пей! Достаток? Наливай! Пророк? Ну нет, нас не объедешь на кривой! Мы ждем пришествия Христа. А ждать в бездействии возможно ль без наркоза?!

О чистоте жизни

Оботраная женщина пришла. Оботраные мысли принесла. В оботраном саду они сидели И на закат оботрано глядели Оботраные люди мимо шли. Оботраные хлопоты несли. Оботраный щенок в кустах пищал. Оботраное небо тихо меркло. А некто сверхоботраный Смотрел на это сверху И чисто-чисто вечность обещал.

Земля детей

То мытарь – к горлу нож. Дитя он, хоть подонок. То некто Книга Поперек – младенческий аскет. То государство вдруг заплачет, как ребенок: – Отдай валюту, дедушка поэт! А разве ж то валюта, если разобраться. Красивый франк… Вот лира… Шекель – чуть надорван край… Сиротский мизер. Фантики. И так охота поиграться. Но на пол пал Минфин и ножкою сучит: – Отдай! Отдай! Отдай! Мы – детский сад. Магометанин, православный, иудей… Воздушный змей парламента превыше звезд взвивается. Мы не страна, не этнос. Мы – земля детей. И повзросленье к нам не прививается. По детски аморальны мы, по детски и безгрешны По детски любим всей гурьбой за хвост тащить кота. Не потому ль так долго и успешно Нам папа Сталин делал а-та-та?! Земля детей… И если там, в грядущем где-то очень взрослый к нам нагрянет, Увидит он все то ж сквозь жизни суету: Жестокость нашу детскую И дерзкую негрязность, Прозренья, слезы детские И мира детскую мечту.

Апельсины давали

Апельсины давали. Бабку сильно давили. Ее вывел ханыга: – Ты жива ли, маманя? – Жива… И зарезал он очередь. И, дивясь его силе, С неба Люди сошли. И сказали такие слова: – Ты велик, ты герой. Мы представим тебя к награждению. Будешь рядом с предвечным сидеть. И при этом не с левой, а с правой руки. И ответил ханыга: – Вы представьте меня к нерождению. Я такой себе надо? Ох, не надо, не надо, братки! Разойдись! Разойдись, говорю! И сошедшие с неба исчезли, Кто в нездешнюю даль уходя, кто в незримую тайную близь. А ханыга кунял на вокзале в колченогом ободренном кресле. И порой пробуждаясь орал: – Р-разойдись! Всех порежу! А ну разойдись!

Пришел однажды человек…

Пришел однажды человек Из книги “Да”, Пришел однажды человек Из книги “Нет”, Пришел однажды человек-звезда, Пришел однажды человек-поэт, Пришел однажды человек кретин, Пришел однажды человек смола. Пришел однажды человек ”Да запретим!”, Пришел однажды человек “Свобода позвала!” Еще пришли слизняк и дуболом, Еще пришли великий понимай и некумек. И все они сидели за столом. И это был один и тот же человек. И я сказал: – Да-нет, налей-ка нам вина! И Понимай не понял, а налил Кретин. И тихо с неба молвила луна: – Окстись! Что за спектакль, старина! Нет никого. Ты за столом один.

Большое, бедное…

От детской крашеной пластмассы, От этих дылд, что скачут в классы От вшивых сел и городов О, как хочу бежать в пампасы, На берега пустых прудов. Зачем ты, жизнь, така Дуня, Так некрасива, как во сне?! Большое бедное раздумье, Как детский бог, живет во мне. Аптеку сжечь. В ней нету йоду. Сто магазинов сжечь до тла. И землю всю вернуть в природу, Чтобы дышала и цвела! …Я тихий чай тихонько дую. И тащится за ленью вслед Большое бедное раздумье, Длиною в много-много лет!..

Взгляд

Отцы продаются детям. Веселая проституция. Пишут под них, снимают, на сленгах их говоря. Отцы продаются детям за длинные деньги, а куцыми Спешат от себя отмазаться, каталки калекам даря. И ты не безгрешен в этом, и я хотел поживиться, Поесть из кормушки рока. Он ныне один богат. Отцы продаются детям… О, сколько у них чечевицы У наших смертельно смелых, по страху рожденных чад! У наших смертельно смелых, По смуте горячек белых, По смури, по пьяни, по лени, По жажде встать на колени И стадом брести назад, По слому надежды и воли, По боли, По каторжной боли, По бреду рожденных чад! О сколько у них чечевицы! С кокетством панельной девицы, Отвратной и жалкой девицы, Отцы продаются детям. Ночь. Пятница. Музыка. Взгляд.

Полумолитва

Ухает филином сон полудурок. Жизь полупала, собой недовольная. Смерть – полудевочка скалит окурок, Стоя с косой меж двумя полувойнами. Все половиной избылось куда-то. Все полубольно и полукрасиво. Полудубины, полулопаты, Полусвобода, полумессия. Полу разрушим, полу надставим Полуненужное, полунетленное. Пуст полудом. И скрипит полуставнями Полунадежда, как полу вселенная. Пуст полудом. И судьбою растерянной, Полуюродству я, полубезлицые, Полурастленные, полурастения Каторжно учимся Полумолиться. Дай же мне цельности, поле небесное! Сею, как можется. Семя не веяно. Пуст полудом. Две приступки над бездною… Плоть тяжелит? Я уйду из телесного. Но дай мне до края, о поле небесное, Знать и любить, что тобой полувелено!