Мужики
Шрифт:
— Тебе скажет, если ты его умно выспросишь.
— Ну, пусть только в себя придет, тогда попробую выведать.
— Если будешь, как умная, держать язык за зубами, так только мы двое и будем знать про эти деньги. Коли их найдется порядочно, можно будет и Антека из острога выкупить. А другим это знать незачем! С Ягны хватит того, что ей отец отписал, да и эти шесть моргов можно бы у нее судом оттягать. А Гжеле немало посылали за эти годы! — шептал кузнец, нагибаясь к уху Ганки.
— Верно говоришь… верно, — поддакивала она, стараясь ничем себя не выдать.
—
— Откуда же мне знать! Он ни словечком про это не обмолвился.
— О зерне он что-то толковал вчера, — не помнишь разве? — подсказывал ей кузнец.
— Да, верно, он о посеве вспоминал.
— И еще о бочках что-то такое, — продолжал он, не спуская с нее глаз.
— Ну как же, в бочках ведь у него и лежит зерно для посева, — ответила Ганка, как будто ничего не подозревая.
Кузнец выругался про себя — в нем росла уверенность, что Ганка что-то знает: он прочел это по ее замкнутому лицу, по глазам, чересчур настороженным и беспокойным.
— Ты смотри не болтай о том, что я тебе говорил.
— Сплетница я, что ли, чтобы с новостями по кумушкам бегать?
— Да я только так, на всякий случай тебе говорю… А за стариком следи хорошенько, уж если у него один раз в голове прояснилось, так он каждую минуту может и совсем в разум прийти.
— Ох, поскорее бы!
Кузнец стрельнул в нее своим липким взглядом, подергал ус и вышел, а она смотрела ему вслед с затаенной усмешкой.
— Иуда, подлец, разбойник! — прошептала она с ненавистью, шагнув к двери, за которой он скрылся. Не в первый раз он ей грозит, пугает, что Антека сошлют в Сибирь и прикуют к тачке. Она, правда, не очень-то этому верила, понимая, что кузнец говорит больше по злобе и для того, чтобы ее запугать и легче выжить из дома свекра.
А все-таки ее терзала сильная тревога за Антека. Она разузнавала, где только могла, какая его ждет кара, и с грустью говорила себе, что выйти сухим из воды ему не удастся..
— Правда, он убил лесника, защищая родного отца, но за убийство его непременно засудят!
Так говорили рассудительные люди. Но каждый толковал свое, и Ганка не знала, кому верить. В городе адвокат, к которому ксендз дал ей письмо, сказал, что дело может кончиться и совсем скверно и не так уж скверно, надо только не жалеть денег и терпеливо ждать. А больше всего ее пугали разговоры в деревне, где кузнец всем выкладывал свои соображения и настраивал всех так, как ему было выгодно.
Вот и сегодня слова его камнем легли на сердце Ганке. У нее подкашивались ноги, страх делал ее молчаливой. К тому же сразу по уходе кузнеца прибежала Магда и уселась подле больного, якобы для того, чтобы отгонять от него мух, которых вовсе и не было в избе, а на самом деле — чтобы зорко следить за всем.
Впрочем, ей это быстро надоело, и она несколько раз порывалась помочь Ганке и остальным.
— Не трудись, сами справимся. Ты и дома у себя немало наработаешься! — сказала ей Ганка таким тоном, что Магда больше не предлагала своих услуг и только изредка нерешительно заговаривала о том о сем, — она от природы
была робка и молчалива.Уже к вечеру пришла Ягна, на этот раз не одна, а с матерью.
Обе поздоровались так мирно и дружелюбно, даже ласково, что Ганку это поразило, и хотя она ответила им тем же, не скупясь на приветливые слова и даже на водку, но все время была настороже. Доминикова отодвинула рюмку:
— Страстная неделя! Как можно водку пить!
— Не в корчме, а дома. При случае не грех, — оправдывалась Ганка.
— Люди рады воспользоваться случаем и себе поблажку дать…
— Выпейте, хозяйка, со мной, я ведь не органист! — крикнул Амброжий.
— Где только рюмка звякнет, ты уж тут как тут! — буркнула Доминикова, принимаясь перевязывать больному голову.
— Что ж… Каждому свое! Один бьет себя в грудь и кается, как только колокольный звон заслышит, другой, когда бутылка зазвенит, рюмку ищет.
— Лежит, горемычный, и ничего не видит, не знает! — причитала над Борыной Доминикова.
— И колбасы не поест и водочки не попробует! — тем же тоном протянула, передразнивая ее, Ягустинка.
— А у тебя только смешки на уме! — гневно обрушилась на нее Доминикова.
— Слезами все равно горю не поможешь. Только и утехи, что посмеешься иной раз.
— Кто зло сеет, тот пусть и печаль пожнет и кается!
— Недаром люди говорят, что Амброжий, хоть и служит в костеле, а готов за угощение с самим чертом покумиться! — запальчиво сказала Доминикова, смерив его суровым взглядом.
В избе наступило тягостное молчание. Амброжий побагровел от злости, но проглотил просившийся на язык резкий ответ: он знал, что каждое его слово станет известно ксендзу еще сегодня, самое позднее завтра после обедни. Недаром Доминикова не вылезала из костела. Притихли и остальные под взглядом ее совиных глаз. Даже неугомонная Ягустинка тревожно помалкивала. Доминиковой боялась вся деревня. Говорили, что уже не мало людей испытало на себе силу ее "дурного глаза".
Помня это, все в избе работали молча, боязливо потупив головы, и только ее лицо, сухое, перепаханное морщинами и словно отлитое из белого воска, мелькало то тут, то там. Она тоже больше не говорила ни слова и вместе с Ягной принялась помогать в работе так решительно, что Ганка не посмела возражать.
Скоро за Амброжием прибежал работник ксендза — звать его в костел. Женщины остались одни и старательно укладывали в кадки мясо и сало.
— На этой половине меньше топят, здесь в чулане для мяса холоднее будет, — объявила Доминикова, и они с Ягной мигом вынесли кадки в чулан.
Это произошло так быстро, что Ганка не успела им помешать. Ужасно разозлившись, она поспешно принялась переносить на свою половину то, что осталось, позвав на помощь Юзю и Петрика.
В сумерки, когда зажгли огонь, они принялись готовить колбасы и сосиски. Ганка рубила мясо с угрюмым остервенением — она все еще не могла успокоиться.
— Не оставлю мясо у них в чулане, чтобы она его сожрала либо унесла! Не дождешься, окаянная! Ишь, ловкая какая! — процедила она сквозь зубы.