Мужская верность (сборник)
Шрифт:
– Дорогой! Учитывая твое давление, я остановилась бы на трех семьях. Та, что в Праге, – не надо.
Федерико ушел. Я спросила:
– Что такое кариссима?
– Кара – дорогая, – объяснила Клаудиа. – А кариссима – очень дорогая, дорогушечка.
– А бомбинона что такое?
– Бомбино – ребенок. Бомбинона – большая девочка.
– В смысле толстушечка?
– Нет. В смысле выросший человек с детской начинкой. Можно так сказать? – уточнила Клаудиа.
Так можно сказать обо всех нас, шестидесятниках. Седеющие мальчики и девочки. Бомбиноны. После сталинских морозов обрадовались,
Рим оплывает, как сырное мороженое. Купола дрожат в знойном воздухе. Как мираж. Кажется, что, если хорошенько сморгнуть, все исчезнет.
В Москве было ветрено. Как там у Чехова: «А климат такой, что того и гляди снег пойдет».
Я беру сумку на колесах и иду в магазин. В магазине никого нет, потому что нет продуктов. Единственное, что продают, – масло в пачках, хлеб и минеральная вода. Все нужные вещи: можно намазать хлеб маслом и запить минеральной водой. Вот тебе и обед без затей. Необязательно есть осьминогов в собственных чернилах.
Я беру пять бутылок минеральной воды. Сумка раздувается и дребезжит на ходу.
При выходе из магазина я встречаю соседа, художника кино. Это живописный, одаренный человек. Алкоголик. Сейчас он в запое, чувства обнажены, и он шумно радуется, увидев меня.
– Я тебе помогу, – рыцарски забирает мою сумку, с готовностью толкает перед собой и, конечно, роняет.
Сумка валится с грохотом, как будто упал вертолет. Художник смущен, смотрит на меня сконфуженно.
– Иди отсюда. – Я делаю небрежный жест, будто отгоняю собаку. – Ты мне мешаешь…
Художнику обидно и надо как-то выйти из положения, не потеряв достоинства.
– Я гениален тем, что я вас покидаю! – объявляет он и идет прочь, четко ставя ноги, как самолюбивый слепой.
Я поднимаю сумку, заглядываю внутрь. Осколки бутылок, вода, во всем этом плавают хлеб и пачки масла.
Я достаю кусок стекла, опускаю рядом с сумкой.
Мимо меня идет пожилая женщина.
– Ну куда, куда? – возмущенно вопрошает она. – Всю Москву обосрали.
Я возвращаю стекло обратно в сумку.
Надо найти мусорный бак. Я озираюсь по сторонам.
Передо мной, через дорогу, гольф-клуб «Тумба». Какой-то господин Тумба закупил кусочек земли, огородил, посеял на нем травку и организовал гольф-клуб. На валюту. Играют преимущественно японцы.
Покой. Тишина. Здоровье.
Зеленое поле поднимается по пригорку вплоть до церковки. Красивая старинная церквушка, построенная двести, а то и триста лет назад.
Интересно, а церковку тоже закупили?
Инфузория-туфелька
I
Ноябрь. День короткий. И только утро бывает радостным. А к середине дня сумрак ложится на землю, как ранняя старость.
Марьяна отправила сына в школу и забежала к соседке на кофе. Ни у кого кофе нет, а у соседки Тамары – есть. Такая она, Тамара. У нее есть больше, чем у других: интересная работа, прочная семья, страстная любовь. Любовь реет над ней, как знамя над Кремлем. Красиво
полощется на искусственном поддуве. Правда, знаменосцы меняются.Однако сейчас и знамя поменялось. Но это уже другая тема. Это уже политика. Политикой заняты все каналы телевидения, кроме коммерческого «2 2». Там с утра до вечера беснуются, как в зоопарке, патлатые парни и девки. Запад прорвался на Восток. Проник. Просочился. Пенсионеры смотрят остекленевшими глазами. За что боролись, на то и напоролись.
Но при чем тут политика, пенсионеры…
Вернемся на кухню, к Тамаре и Марьяне.
Тамара похожа на двойной радиатор парового отопления: широкая, жаркая, душная, как переполненный летний трамвай. В ней всего слишком: голоса, тела, энергии. А в Марьяне всего этого не хватает: она бесплотная, тихая, бездеятельная.
– Пасешься, – говорит ей Тамара. – Как корова на лугу. И колокольчиком: звяк-звяк…
– Это хорошо или плохо? – не понимает Марьяна.
– Корова? Конечно, хорошо. Но кошка лучше.
– От коровы молоко. А от кошки что?
– Ты меня перебила. На чем мы остановились?
Тамара рассказывала про очередного знаменосца. Познакомились в ресторане, встречали Новый год. Тамара была с мужем, он – с женой. Он углядел Тамару из другого конца зала. Подошел. Пригласил.
– Ты остановилась, как вы пошли танцевать, – напомнила Марьяна.
– Ага. Он сказал: «Меня зовут Равиль». Я спросила: «Это татарское имя?» Он ответил: «Мусульманское». Вообще, знаешь, в мусульманах что-то есть. Какой-то флюид.
Лицо Тамары стало мечтательным, как будто она вдыхала мусульманский флюид.
– А особенно хорошо получаются смеси: русский и татарин. Или русский и еврей.
Тамара говорила о людях, как о коктейлях.
– А если еврей и татарин? – спросила Марьяна.
– У меня был такой знакомый. Мы его звали «Чингиз-Хаим». Сумасшедший был. В диспансере на учете состоял. И некрасивый. Кровь, наверное, плохо перемешалась. Сыворотка.
– Ну, танцуете, – напомнила Марьяна.
– Да. Рука жесткая. Голова мелкая, как у породистого коня. Пахнет дождем.
– А где он под дождь попал?
– Ну какой дождь в ресторане? Ты странная. Свежестью пахнет. В смысле – ничем не пахнет. Стерильный. Чистый. Но в глазах что-то не то. Шьет глазами влево, вправо, соображает…
– Плохо, когда не смотрят в глаза, – согласилась Марьяна. – Я этого терпеть не могу. Как будто курицу украл.
– Да мне вообще-то было плевать – куда он смотрит. У меня тогда депрессия была. Меня Андрей бросил.
Андрей – это предыдущий знаменосец. История с Андреем длилась довольно долго, года два.
– А ты любила Андрея? – удивилась Марьяна.
– Безумно, – тихо сказала Тамара. – Мы, правда, все время ругались. Однажды даже подрались. Я ему чуть руку не сломала.
– А ты пошла бы за него замуж?
– Так я же замужем.
– Но если ты полюбила человека…
Марьяна не понимала, как можно двоиться: любить одного, жить с другим. Душа в одном месте, тело в другом. Это и есть смерть, когда душа и тело в разных пространствах.
– Муж – это муж, – упрямо сказала Тамара. – Семья – это общие задачи. А какие у нас с Андреем были общие задачи? Обниматься и ругаться.