Мужская верность (сборник)

— Пошутил, — Мишка чистосердечно улыбнулся.

— Ну ладно, шутник, — Ефимов выкинул заявление в корзину. — Еще раз пошутишь, я тебе пятнадцать суток влеплю и наголо обрею.

Шел дождь. Мишка и Танька стояли под деревом. Крона плохо защищала от дождя. Танька промокла и мелко дрожала.

— На! — Мишка снял пиджак. Не глядя, протянул Таньке.

— Мне не холодно, — гордо отозвалась Танька как советская девушка, не потерявшая скромность и гордость.

— Как хочешь…

На шоссе показались огни фар. Мишка подхватил канистру и выскочил на дорогу. Замахал руками. «Москвич» стал. Оттуда высунулся шофер.

— Налей бензинчику, — попросил Мишка. — Бензин кончился. — Мишка кивнул на сиротливо стоящий на обочине мотоцикл.

— А шланг есть?

— Нету.

— И у меня нет, — сказал шофер.

— Ну, извини.

Мишка вернулся к Таньке.

— Надо самосвал останавливать, — сказал он. — Там болт внизу, отвинтишь, и порядок. Там бак с болтом. Понимаешь?

— Ага, — сказала Танька, клацая зубами.

— На! — Мишка опять протянул пиджак. — А то дрожишь как с похмелья.

— Тогда и ты возьми половинку.

Стояли под пиджаком, прижавшись. Дождь шуршал в листьях.

— Жлоб ты все-таки, Мишка, из-за какой-то паршивой мотоциклетки готов на весь свет человека охаять, — сказала Танька.

— Я же за тебя волнуюсь, дура, — возразил Мишка. — Он тебе голову заморочит и бросит. Будешь потом на всю жизнь несчастная…

— Ты лучше за свою Малашкину волнуйся. А мы с Валерием Иванычем и без твоих советов проживем.

— А за Малашкину чего волноваться? Она человек верный…

Дед Егор не спал, когда в темноте в дом осторожно прокралась Танька.

— Ты где это шатаешься? — настороженно поинтересовался он.

Танька проворно вскарабкалась на печь, уютно устроилась.

Полежала, послушала ночь. Мерно тикали ходики, откусывали от вечности секунды и отбрасывали их в прошлое.

— Дедушка, — тихо спросила Танька, — а ты бабушку за что полюбил?

— А она меня приворожила.

— Как? — Танька приподнялась на локте.

— Травой присушила… Как-то сплю, слышу, коты под окнами разорались. Высунулся, хотел шугануть, а тут меня за шею — цап! И вытащили. Связали. В рот кукурузный початок, а на палец какую-то травку намотали. Гляжу: двое надо мной ногами дрыгают и поют. А на другую ночь мне Евдокия приснилась. Будто идет среди берез вся в белом. Как лебедь. Думаю: с чего бы это она мне приснилась? Я ее вовсе не замечал. А потом уже после свадьбы она мне созналась, что приворожила. Братья Сорокины за бутылку самогона провернули это мероприятие.

— А какая, песня? — спросила Танька.

— Вот чего не помню, того не помню… И Дуню не спросишь.

Танька задумалась…

И представилась ей такая картина.

…Летчик сидит на круглой поляне, как пастушок, и играет на трубе. Вдруг в кустах душераздирающе завопили коты.

— Кыш! — припугнул летчик и бросил в кусты консервную банку.

Коты заорали еще пуще. Тогда летчик поднялся… пошел в кусты, и в этот момент кто-то схватил его за ноги.

А дальше было так: летчик лежал в траве связанный, с кукурузным початком во рту, а два одинаковых деда в валенках вытанцовывали над ним и пели: «Ходи баба, ходи дед, заколдованный билет…»

Деды положили руки друг Другу на плечи и пошли легкой трусцой, перетряхивая ногами и плечами, как гуцулы.

Светало. Летчик не спал. Он лежал одетый на кровати в общежитии, глядел в потолок. Слушал многоголосье Кешиного храпа.

Потом встал, достал из-под кровати футляр, осторожно извлек оттуда трубу. Вышел в окно. Так было короче.

Солнце всходило над полем, и в его лучах каждая травинка казалась розовой. Стояла такая тишина, будто сам господь бог приложил палец к губам и сказал: «Тес…»

Летчик сел на пустой ящик из-под лампочек, вскинул трубу к губам и стал жаловаться. Он рассказывал о себе солнцу и полю и каждой травинке, и они его понимали.

— Слышь? — Фрося толкнула Громова в бок.

— А? Что? — проснулся Громов.

— Опять хулиганит, — наябедничала Фрося.

Громов прислушался.

В рассветной тишине тосковала труба.

— Который час? — спросил Громов.

— Шести еще нету.

— Ну это уж совсем безобразие!

Громов вылез из-под одеяла и стал натягивать брюки. Вышел на улицу.

Восход солнца, красота земли и высокое искусство трубача явились Громову во всей объективной реальности. Но Громов ничего этого не видел и не слышал. У него были другие задачи.

Громов обошел Журавлева и стал прямо перед ним, покачиваясь с пятки на носок.

Летчик увидел своего начальника. Перестал играть. Опустил трубу на колени.

— Я вас разбудил. Извините, пожалуйста…

— Лихач — раз… — Громов загнул один палец. — Пьяница — два. Бабник — три. Ночной трубач — четыре. Вот что, Журавлев, пишите-ка вы заявление об уходе. Сами. Так будет лучше и для вас, и для нас.

Летчик спрятал трубу в футляр и, глядя вниз, сказал очень серьезно:

— Василий Кузьмич, вы никому не скажете?

— Что «не скажу»? — удивился Громов.

— Я больной.

— А как же вы комиссию прошли? — удивился Громов.

— У меня необычная болезнь. Акрофобия. Боязнь высоты.

— Ну-ну… — Громов покачал головой. Сел на ящик. Закурил.

— Это у меня с детства. Я, знаете, когда был маленький, упал с качелей и с тех пор очень боюсь высоты. И падения.

— А что ж ты в летчики пошел? — спросил Громов, переходя почему-то на «ты».

— Назло себе. Чтобы преодолеть.

— Да… — Громов потушил сигарету. Встал. — А может, и не надо преодолевать. Может, тебе лучше музыкой заняться. Играл бы себе на трубе. И не упадешь никогда. Риска никакого.

— Я занимался. Я окончил музыкальное училище.

— И чего? Платят мало? Так это смотря где… Вон у нас в ресторане «Космос» Митрофанов. Трубач. Вдвое больше меня зарабатывает. И живет по-человечески. Целый день на рыбалке, а вечером веселье.

— Но ведь я считаю, что человек должен преодолевать трудности, а не идти у них на поводу, — твердо сказал летчик.

— Ну-ну… — Громов встал. Перед тем как уйти, предупредил: — Ну, а насчет амурных дел ты давай поаккуратней. Тут у нас так: или женись, или не морочь голову, или я тебя вышвырну как кота, и никакая акрофобия тебе не поможет.

Татьяна Канарейкина проехала на своем велосипеде мимо муравейника с муравьями, миновала Сукино болото, выехала на поле и покатила среди высокого ковыля. Трава была не кошена, скрывала велосипед, и если посмотреть со стороны, то можно было подумать, что Танька парит над шелковым ковылем.