Мужская верность (сборник)

Все прекратили свои предыдущие действа и переключили внимание на парня. Он был молод, лет двадцати шести, с хорошим лицом и замечательным выражением. Он глядел на человека и как бы говорил: «Посмотрите, что есть хорошего во мне. А я посмотрю, что есть хорошего в вас. И сколько бы ни продолжалось это знакомство, нам будет очень хорошо вместе».

— А вы кто? — спросила мать.

— Я инструктор райкома комсомола Витя Павлов. — Он протянул свою крупную ладонь, и все с удовольствием ее пожали.

Витя развернул Стокгольмское воззвание и разложил его на столе, который стоял посреди двора. Под воззванием уже стояло несметное количество фамилий — не меньше пятисот.

— Это вы ездите по всем деревням? — спросила Катя.

— Ну да…

— А нельзя сесть и самому за всех подписать?

— Нельзя.

— Почему?

— Проверяют.

— А что это за воззвание? — спросила мать.

— За мир, — объяснил Витя. — Чтобы войны не было.

Он протянул матери шариковую ручку.

Мать подписалась, тесно ставя буквы, экономя место на бумаге. Она экономила всегда и во всем.

— А можно и я подпишу? — спросила Ника.

— Можно, — разрешил Витя. — Ты ведь тоже хочешь мира.

Ника, высунув язык, вывела свою фамилию.

— А где этот Стокгольм? — спросила мать.

— В Швейцарии… Или в Швеции, — ответил Витя.

— А это не одно и то же?

— По-моему, нет.

— Ну подпишут, а потом куда?

— В ООН.

— Надо же… — поразилась мать. — С ума сойти… Где ООН, а где Яновищи…

Подписи были собраны. Витя Павлов сел на лавку возле стола и задумался. Он смотрел куда-то в землю, вернее, сквозь землю. Мысли его были далеко.

— Хотите чаю? — спросила Катя.

Мать поджала губы. Ей не жаль было угостить человека, но в деревне — все проблема: и вода, которую надо тащить из колодца, и сыр, за которым надо ходить в соседнюю деревню, и в конце концов керосинка, которая так долго и смрадно кипятит чай.

— Не хочу, — отказался Витя, не поднимая головы, продолжая глядеть в глубину своей души.

— У вас неприятности? — осторожно спросила Катя.

— Завтра тестя будут судить. Выездной суд, — поделился Витя.

— А что он сделал?

— Он соседку стукнул.

— И она пожаловалась?

— Да нет… Померла…

— А почему? — поразилась Катя.

— А потому, что у нее было сотрясение мозга. Ей нельзя было вставать с кровати. А она встала и пошла. Зачем пошла? — Витя поднял перед собой палец и обвел всех взглядом, как бы приглашая делить свою правоту и виноватость соседки.

— Это как же он ее стукнул… — покачала головой мать. — За что?

— А чтоб не колдовала, — с раздражением сказал Витя. Видимо, он был сильно раздосадован соседкой, которая взяла и померла и наделала столько неприятностей в его доме. — Мой тесть лесником был. В сторожке жил. Она пришла к нему в сторожку. Наколдовала, насыпала чего-то. Сторожка и сгорела. Ну он ей на первый раз ничего не сказал. Построил дом в Шешурине. Хороший дом. А она пришла и опять наколдовала. Ну он ей и дал…

— А дом сгорел? — спросила Катя.

— Не. Почему сгорел? — удивился Витя.

— Так как же он узнал, что она наколдовала?

— А как же… — оживился Витя. — Тесть на покос поехал. Потом вернулся домой. Входит, вот так, как у вас, — ворота. А она из его дома выходит. В дому у него была. А что там она делала, когда его не было? Что? — Витя обвел всех глазами, как бы спрашивая: что делала соседка в отсутствие тестя? Никто на этот вопрос ответить не мог. — Колдовала! — с удовольствием заключил Витя. Помолчал. Добавил: — Теперь ему много дадут.

— А нельзя судье сунуть? — спросила мать.

— Нельзя… — Витя покачал головой. — Я уже к нему ездил. Они решили сделать показательный процесс. Чтобы другим урок.

Все замолчали, сочувствуя Вите. Понимали, что его аргументы против соседки будут неубедительны для правосудия. Тесть получит на полную катушку, у Витиной жены будет глубокое горе, и это, конечно же, отразится и на самом Вите, который абсолютно ни в чем не виноват.

— Ну ладно! — Он встал и аккуратно свернул Стокгольмское воззвание. — У меня еще четыре деревни!

— А можно и я с вами? — вдруг спросила Катя.

— Зачем? — удивилась мать.

— А мне интересно.

Катя жила здесь уже вторую неделю и устала от отсутствия впечатлений. Ей хотелось посмотреть окрестные деревни.

— А чего? Поехали! — оживился Витя. — Только сапоги резиновые надо надеть.

Катя юркнула в избу, быстро надела джинсы и резиновые сапоги. Джинсы она завернула по колено, по последней моде, которая называется «диверсантка». Джинсы были заграничные, перекупленные втридорога. Мать относилась к ним не объективно, как они того заслуживали, а по количеству затраченных рублей. И когда Катя появилась на крыльце, матери стало жаль, что она готова трепать такую дорогую вещь по захолустным дорогам, да еще с таким малоинтеллигентным Витей.

Она смерила Катю глазами, как бы говоря: «Ну вот, я же говорила, что ты непутевая…»

Витя Павлов осторожно перегнул воззвание и приспособил его перед собой на мотоцикле.

Катя села на заднее сиденье и обхватила Витю поперек живота. Он выжал педаль. Мотоцикл взревел и сорвался с места.

Мать и Ника стояли с опущенными руками, смотрели вслед с таким сиротливым, растерянным видом, будто она бросает их, отрекшись от родства, и уезжает навсегда.

Кате на секунду стало жарко глазам от любви к ним и от чувства виноватости, дескать, вот она живет, а они — прозябают. Но она задавила в себе это чувство, потому что ветер бил в лицо, жизнь рвала вперед и надо было прятать лицо, чтобы по нему не хлестали ветки.

А вдоль дороги росла земляника — так, будто кто-то до Вити проехал здесь на мотоцикле, волоча за собой кисть, щедро обмазанную красной краской.

Деревня называлась Сережино. Мотоцикл подъехал и остановился возле фермы.

Катя никогда прежде не бывала на ферме и вошла в нее с некоторой оторопью, как в театр.

Здесь оказалось гораздо чище, чем она себе представляла. По сторонам в стойлах стояли коровы и жевали с сомкнутыми челюстями. Изо всего разнообразия флоры и фауны Катя больше всего на свете любила цветущие яблони и коров. Их доброта, покорность, большеглазость, полное отсутствие движения мысли — все это создавало ощущение покоя и надежности, которого так не хватало в людях.