Мужской разговор в русской бане

– Дунька, ты – блядь, я тебя вижу насквозь.

Это дает нам повод утверждать, что уже тогда в России, задолго до Германии, были известны рентгеновские лучи".

И выждав, пока утихнет смех, довольный Зуев снова спросил:

– Так что скрывает сей холм?

– Не томи, – отмахнулся Астахов. – Мы не угадаем.

– Ладно, тупые головы, – вздохнул Зуев. – У вас фантазии не хватит. Я-то знаю, видал это чудо летом, без снега. Вот сейчас давайте дружно разгребем снежок, и вашему взору предстанет удивительный монумент, который я бы назвал «Борьба с культом личности».

Астахов, Лунин и Зуев принялись дружно разгребать снег лыжными палками, поднимая искрящуюся пыль. Сначала открылась укутанная по шею в снег гипсовая голова Ленина, затем понемногу обозначилось все остальное.

Это была довольно известная в свое время скульптура, размноженная в тысячах копий и установленная по всему Советскому Союзу, где надо и где не надо, под названием «Ленин и Сталин в Горках», изображающая обоих вождей революции сидящими на парковой скамье и мирно беседующими и долженствующая олицетворять преемственность власти, естественно перешедшей от гениального учителя к не менее гениальному ученику. Ленин даже трогательно обнимал Сталина, положив руку на спинку скамьи.

Когда Хрущев, придя к власти, раскрыл миру, что король, то есть Сталин, голый, и назвал период его жестокого правления мрачным периодом «нарушения социалистической законности и культа личности», бесчисленные изображения Сталина на полотне, в гипсе и бронзе стали исчезать с людских глаз. Портреты уносили в подвалы и ставили лицом к стенке, бронзу ломали и отправляли на переплавку, гипс раскалывали в серую крошку.

А вот тут, в правительственном санатории, чей-то хозяйственный ум сотворил чудо: сорвал Сталина со скамьи, оставив в ней дыру, из которой торчали вверх три ржавых прута арматуры, и остался возле дырки гипсовый Ленин, обнимавший теперь не Сталина, а эти три прута. Таким образом, скульптура сохранилась и приняла политически выдержанный вид.

Астахов и Лунин лишь переглянулись, но не рассмеялись.

– Здесь мы одни, – ободряюще сказал приятелям Зуев. – Никто не подслушивает, а уж мы друг на друга писать доносы не станем.

– Кто знает, – усмехнулся Лунин.

– Я доверяю вам обоим, как себе, – сказал Астахов. – Но тем не менее предпочитаю не распускать язык. Береженого Бог бережет. Впереди персональная пенсия и обеспеченная старость, этим не рискуют.

– А когда-то и вы были рысаками, – покачал головой Зуев. – Кровь кипела и руки чесались что-нибудь сотворить. Рано скисли, братцы, а я не сдаюсь.

– Анекдоты собираешь? – прищурился на него Лунин. – Ходишь с кукишем в кармане?

Ну, уж лучше так, чем проглотив язык. Кстати, ты, провинциал, послушай свеженький анекдотец. Может быть, он тебя надоумит, что и в России пахнет переменами.

– Валяй рассказывай, – сказал Астахов.

– Сидят, значит, наши руководители, Брежнев и Косыгин, и беседуют, – начал Зуев и все же из предосторожности оглянулся по сторонам, вызвав улыбки у Астахова и Лунина. – Слушай, говорит Брежнев, не нравится мне ситуация. Евреи, понимаешь, уезжают в Израиль. Немцы просятся в Германию, армяне – куда глаза глядят. Литовцы и латыши во сне видят, как бы из СССР эмигрировать. Украинцы тоже на Запад косят, да и сами русские подумывают, куда бы податься. Если так дальше пойдет, может получиться, что во всей России только мы с тобой и останемся.

– Нет, мой друг, – отвечает Косыгин, – ты останешься один.

Лунин и Астахов расхохотались.

– Айда в баню, – позвал Зуев, поворачивая лыжи назад. – Я распорядился, чтобы нам сегодня на весь день протопили баньку. Там мы можем всласть потрепаться, отвести душу как следует. Никто не потревожит, не помешает. А вспомнить-то нам есть что.

Попаримся, послушаем друг друга. Когда еще нас судьба сведет? Только, братцы, один уговор: в бане без цензуры, говори, как на духу. Нам же всем любопытно узнать, как мы жили эти годы.

Баня стояла в стороне от жилых домов отдельным теремом с куполами и резными наличниками на заиндевелых окнах. Из снежной шапки на крыше торчала печная труба, и оттуда веселыми клубами уходил в небо дым.

Астахов, Лунин и Зуев, неся чемоданчики с бельем, прошли к бане по расчищенной от снега дорожке, как по глубокому ущелью – такие сугробы кругом намело.

Они разделись в прихожей, косясь с любопытством на наготу приятелей юности и отмечая в уме нелестные перемены в фигурах.

Зуев принес из кухни поднос с чаем, каждому налил по чашке, и, потягивая горячий чай, они пришли в хорошее расположение духа.

– Кто первый начнет? – спросил Лунин.

– Я полагаю, никто не станет возражать, – сказал Астахов, поглаживая ладонями бока, – если мы возьмем за принцип наших рассказов завет незабвенного нашего одноклассника, рано ушедшего в мир иной, Шурика Колоссовского.

– Шурик? – растроганно улыбнулся Лунин. – Вот кого вспомнил? Господи! Да кто ж лучше меня его знал? Мы с ним два года делили одну комнату в общежитии… Вот кого матушка-природа одарила сверх меры… Учился, поплевывая, а был всегда первым. А языки? Немецким владел как! Помните? Диалекты знал… Баварский… прусский. И все выучил самостоятельно… ухо имел тонкое… на лету ловил. Он в войну, как пленного захватят, обязательно с ним потолкует часок-другой… вот и вся школа.

– А пел как! – мечтательно произнес Астахов.

– Он и у нас, и в консерватории учился… – подхватил Лунин. – В Шаляпины прочили… Голосина был… Как, бывало, грянет, люстра дрожит:

И-и-э-э-эххх, вышла яДа ножкой топнула!А-а-а-а у милогоТерпенье лопнуло!

Хулиганская песня, блатная, а в его устах – романс, ария, чистая поэзия.

– А красив как был? Помните? – грустно покачал лысой головой Зуев. – Как бог! Что рост, что плечи – классическая пропорция мужчины, самца, покорителя… Глаза голубые, как васильки, а волосы черные, густые и чуть-чуть вьются. Посредине – седая полоска. Другие деньги платят, чтоб им парикмахер такую выкрасил… А у него – натуральная, с войны.

– Ему бы в киноактеры пойти, уж был бы сейчас народным артистом СССР и лауреатом всех премий, – убежденно сказал Лунин.

– Зачем ему в актеры было, – не согласился Астахов. – Ему такую карьеру политическую прочили… Быть бы ему нынче не меньше чем министром культуры.

– Или дипломатом высокого ранга… – вздохнул Лунин.

– Нет, – мотнул лысиной Зуев. – Не умри он вовремя сам, его бы в Сибири сгноили… Вы что? Такой экземпляр в сталинские годы недолго бы по земле походил…

– Ладно, заладил… – оборвал его Лунин, – сталинские годы, культ личности… Ты нам тут в бане давай лекцию закати по политическому просвещению… Вот Сережа чего-то хотел сказать про заветы Шурика Колоссовского, а мы отвлекли его…

– Верно, верно, – согласился Астахов. – Возраст… Начинаешь… и… забываешь, о чем… Шурик никогда не говорил пошлостей, хотя любил рассказывать о своих похождениях. Но всегда строго соблюдал одно условие… Это не был голый рассказ о совокуплении. Это всегда была лирическая история… психологическая… и даже социальная… и всегда необычная женская судьба. Колоссовский был не только талантливым рассказчиком, он был одарен редким даром талантливого слушателя. Свою даму в постели он слушал так, что она наизнанку выворачивалась, открывая свою душу. Помню, Шурик говорил: каждая женщина – это удивительная судьба, похлеще любого романа. Надо только уметь слушать. И при этом добавлял: женщину нужно сначала ублажить в постели, удовлетворить ее. На то, мол, мы мужчины, а не импотенты… И она уж, размякнув, проникнется к тебе такой благодарностью… и так начнет исповедоваться… только успевай слушать и запоминать.