Музыка моего сердца
Шрифт:
— Эх, сосед, — промолвил Оливье, — зря вы не взяли с собой скрипку. Сходите-ка за ней. Бубен уже здесь.
— Нет, нет, — сказал Малуэтт.
Ему внезапно показалось, что Париж взорвался. Подскочили башни Собора богоматери, полетели вверх колонны Монетного двора, взвились шпили церкви Сен-Жермен. За ними устремились крутые крыши Лувра и островерхие башенки Консьержери. Они поднялись в розовое небо и смешались с облаками; за ними последовала река со всеми её мостами, а позади всех скакал по небу на бронзовой лошадке «старый волокита», и хвост его коня превратился в дымный след. Малуэтт зашатался.
— Что
Но скрипач его не слышал. Он закрыл лицо руками и устремился в бегство.
В этот момент толпа набежала на мост, как высокая волна прибоя неожиданно накатывается на самые отдалённые углы берега. Пушкари дрогнули. Хоботы пушек медленно повернулись в обратную сторону, и пушки нацелились на королевский дворец Тюильри.
— Да здравствуют пушкари!! Вперёд на правый берег!
Затрещали барабаны. Марсельские добровольцы вступили на мост, за ними повалил лес пик. Впереди несли на руках тоненькую, смуглую девочку с вдохновенным лицом, которая неистово била в бубен. Из толпы ей подали на кончике пики красный колпак, и она надела его на свои размётанные чёрные волосы.
— Карманьола, — восторженно пробормотал поэт Шенье, которого прижали к перилам моста, — это ожившая Карманьола — дева свободы…
Утром 10 августа король устроил перед дворцом Тюильри смотр войскам. В ответ на возглас «Да здравствует король!» вся площадь дружно ответила: «Да здравствует нация!»
У главных ворот дворца построилась швейцарская гвардия.
Несколько минут прошло в тягостном молчании. Затем из ворот показалась целая процессия: впереди королева Мария-Антуанетта с мальчиком — наследником престола, за ней вереница придворных дам.
— Пропустите Луи Бурбона с австриячкой! — крикнул кто-то на площади. — Они уходят навсегда!
В тишине королевская семья прошла мимо рядов марсельцев и молодцов с пиками.
Как только они покинули площадь, толпа забурлила как котёл.
— Граждане! — крикнул коренастый человек с чёрными волосами до плеч. — Коммуна призывает вас к единству и бдительности! Во дворце засели вооружённые дворяне. Коммуна и народ Парижа очистят это осиное гнездо…
Швейцарцы взяли ружья к плечу.
— Не стреляйте! — крикнул им Шенье по-немецки. — Сопротивление бесполезно!
Швейцарцы неподвижно стояли плотной чёрной стеной.
В эту минуту посередине площади, напротив ворот, взметнулся красный флаг, и возле него запиликала скрипка.
Малуэтт вернулся. Он принёс свой инструмент, и теперь вокруг знамени все пели новый текст:
Станцуем карманьолу мы под пушек дым и гром, Станцуем карманьолу в Тюильри, перед дворцом…Малуэтт был бледен. На лбу у него выступили капли пота. Он играл и пел с закрытыми глазами, а вокруг него молодцы в длинных штанах яростно выкрикивали припев, потрясая пиками и палками и топая ногами.
— Да здравствует республика! — закричал Малуэтт, размахивая скрипкой, и вся площадь ответила ему таким же криком.
Это была уже не та плясовая карманьола, которую Малуэтт играл на Новом мосту. Это была песня бунтующих площадей и восставших улиц.
Тут раздалась короткая сухая
немецкая команда, и швейцарцы дали залп.Длинная полоса дыма взметнулась вверх. Малуэтт упал как подкошенный, и рядом с ним свалилось человек шесть. Толпа подалась назад и, собравшись, как морской вал, рванулась к воротам.
Швейцарцы рассыпались и побежали в сторону. Тяжело бухнула пушка, за ней другая. Густой дым повалил по площади. Ворота рухнули, и молодцы с Нового моста ворвались во двор, нагнув вперёд пики. Там, во дворе, отчаянно трещали ружья и пистолеты. Дворянская гвардия защищала последний оплот монархии.
Мари-Жозеф Шенье стоял на площади, нагнувшись над трупом толстяка Малуэтта. Мимо него пушкари тащили орудия, девушки несли бинты и вёдра с водой.
— В последний день французских королей он спел свою карманьолу, — сказал Шенье. — А теперь тишина!..
Барабаны ударили длинной, приглушённой трелью и оборвались. Ещё раз ударили и снова оборвались.
В саду Тюильри, над большим бассейном, стояла пирамида с надписью: «Тише, они отдыхают!» Пред ней поставили гробы с телами павших при штурме дворца. В зеркальной воде бассейна отражались огоньки факелов.
Это было 27 августа 1792 года, в 10 часов вечера.
Барабаны снова дали длительную мелкую дробь и смолкли.
В течение трёх часов мимо гробов павших шла процессия парижских секций с пиками и факелами. Дым висел над гробами, как полоса вуали. Проходя мимо пирамиды, каждая секция склоняла своё знамя в молчании. И только барабаны отрывистым трепетанием нарушали тишину на несколько секунд.
Из глубины ночи плыла река факелов, и казалось, ей не будет конца. Не слышно было ни одного голоса.
Первым нарушившим эту тишину был голос Мари-Жозефа Шенье:
— Граждане и гражданки! Французская монархия прекратила своё существование…
Он говорил о павших за свободу, о людях, которые распахнули ворота в новый век.
— Французы, на вас смотрят все нации! Удивите их зрелищем вашей силы и могущества! Победа увенчает ваши труды, и народы пожелают соединиться с вами узами братства!
Процессия девушек в белых платьях медленно подошла к гробам и возложила на них венки. С ними шла Мари-Бланш.
Шенье взглянул на неё с тревогой, но не заметил на её лице ни следа волнения. Губы её были плотно сжаты, глаза блестели.
Грохнула пушка. Барабаны ударили ещё раз. Их пронзительная дробь была подхвачена оркестром, а потом хором.
Это был боевой марш марсельцев — гимн, существующий и в наши дни:
Вперёд, о родины сыны, День славы наступил…Под этот марш мерно стучали сапоги, бряцали сабли и ружья, колыхались штыки, украшенные цветами. Революция вступала на поля сражений.
В середине ночи Шенье, Оливье и Мари-Бланш покинули опустевшую площадь.
— Прощай, толстяк Малуэтт, — произнёс Оливье своим сиплым голосом, — твоя скрипка спит рядом с тобой…
Шенье взял за руку девочку.
— Пойдём, маленькая богиня, — сказал он, — твоя жизнь только начинается. Ты увидишь другие времена — времена великих гроз и солнечного блеска. Пойдём, моя Карманьола!