Музыка славы. Повесть умолчания

Да что тут плохого! – мысленно воскликнул я – солидарный с тем мужиком.

Бери, не обижай! Будь Высоцким!..

И я слышал… что он меня слышит…

Высоцкий взял авторучку, распрямился. Задрал немного свой чёрный свитер – под ним, в джинсах, широкой офицерский ремень! – сунул авторучку за ремень, накрыл свитером.

На улице была метель… темнота, огни и – метель…

А вот когда и где это было, и то и другое, – да в момент моего наблюдения, в чем и суть.

Ведь о славе я, ещё и ещё раз, не умею мечтать! – И, значит, увлечённо об этом распространятся. (Чего, я заметил, все кому не лень друг от друга только и ждут…)

Зато уж Музыку славы – тем более воспроизвожу точно: вплоть до того, каким меня она, загремев рядом, застала врасплох.

Лишь миг прикосновения для меня ценен: искренностью факта и искренностью моей.

Разве что биографическая последовательность случаев значима.

А что было со мной и со славными до и после – из-за этого и получается именно повесть умолчания.

2

На совещание только что съехались.

Я – не зная ни в лицо, ни по должности, ни даже по книгам вокруг ни единого – ощутил-таки всеобщее волнение и дрожь… И прямо сказать – вмиг ими отравился.

День был предосенний, сумрачный и прохладный.

И – новый для меня: почти северный.

Все – кто такие? – стояли разрозненно посреди той лесной спортивной базы.

Между нами, молодыми, по лугу ходил старичок: маленький, бледный, строгий… с колкими глазами, тонкими губами. В простом пальто, в небольшой шляпе.

Тихо и неуместно требовательно спрашивал:

–– Вы откуда?.. Вы откуда?..

Я, если признаться в самом-самом тайном, был максималист: да какая разница?..

Все, однако, отвечали ему скованно и бодрясь.

Подал и мне холодную и гладкую кисть.

Он, я остро ощутил, знал, как в подобном обществе себя вести.

Я спросил бесстыдно у нового знакомого о нём…

–– Залыгин!..

Шёпотом мне громким.

Лишь фамилия, звучная и зудящая, была мне известна.

Оказалось, что он – какая-то власть писательская высокая!..

Лишь тут я осознал всю солидность этого совещания. – И серьёзность для меня ситуации…

…На тот день звание писателя было для меня в жизни вообще самым достойным. Если только он – с большой буквы. А раз так, всех писателей, мне известных, я тогда мог бы перечислить по пальцам.

Жаждал я в ту пору о себе самом знать только… диагноз.

Влечение моё, ещё со школьной парты, к родному языку и к самоистязательной укромной стезе – лишь бы, да, одно это знать!.. – какова ему цена?..

О своих потугах – только истину.

И – чего бы мне это не стоило!..

Тут же на улице, чуть в стороне, стояло несколько моложавых мужчин, переговаривались как знакомые, о чём-то солидно посмеивались.

Это, оказалось, были руководители групп предстоящего совещания; и хоть московские, но и над ними Залыгин – главный.

Из них выделялся тот, фамилия которого, среди молодых, тоже звучала важно.

Крупин.

Чарующий обликом сразу. Статный, худощавый; в светлодымчатом вельветовом – явно: оригинальном, столичном – пиджаке, в светлых летних брюках. Держался прямо: сцепив пальцы опущенных рук, то роняя голову на грудь, то закидывая вверх… Порывисто куда-то взглядывал или шагал.

Лицо его – прямо лик – было вызывающе неординарно. Широко поставленные и глубоко вдавленные большие голубые глаза; приплюснутый на переносице нос; широкий лоб; светлорусые редеющие волосы закинуты назад; небольшая рыжеватая бородка.

Голос мягкий, теплый, нервный, откровенно задушевный. Речь торопливая, сбивчивая:

–– Я вятский!.. Вятский – мужик хватский!

Неожиданно смеется, закидывая голову; неожиданно грустнеет, роняя голову…

Каждое малейшее движение его, на глазах других, – явно от радости и тяжести недавно происшедшего с ним беспокойного события: свежей и несомненной известности.

Взгляд его был неизменно настороженный и проницательный: глаза смотрели всегда как бы с грустью в далекую даль… и даже когда с кем-то лицом к лицу – словно бы сквозь собеседника.

Конец ознакомительного фрагмента.