Музыка войны

Мое прошлое, мои бессвязные поступки и глупые постулаты, которых я держался прежде, опутывали вязким мраком ум. Все, чем я жил, все мои убеждения, которые я с неистовой горячностью навязывал прежде родителям, бабушкам, дедушкам, дядям, двоюродным сестрам, возлюбленной своей Кате, казались теперь ничтожными, пустыми, смехотворными. Как я мог прожить столько лет в таком яростном заблуждении? Ведь я был не глупый человек! О, я бы понял себя, понял свою ошибку, не будь у меня столь первоклассного образования, столь сложной умственной работы, тогда я непременно нашел бы себе оправдание, указав бы на свою врожденную ограниченность и невежество. Но этого сделать я не мог, и никакого оправдания себе найти было нельзя.

Ответа на вопрос, как я позволил столько лет водить себя за нос, я найти не мог. Все, что я способен был найти в свое оправдание, это наваждение, грязное, слепое, нелепое, пошлое, умозрительное. Оно опутало мою волю к мысли своими тенетами, и я не желал избавиться от него, и только резкие толчки, как страшное преступление Яны, как столкновение с горем Кати и ее мужа, выдернули меня окончательно из этих липких сетей. Вот она была настоящая русская жизнь, настоящих русских людей, вот чем жило большинство людей. Это были не лозунги, не посты, не комментарии, не смайлики в Интернете. Казалось, бездонная пропасть разделяла либеральную пропаганду и русскую действительность, и чаяния, и стремления простых наших людей.

Когда случилась война, они не думали, в отличие от меня и моих друзей, о том, сколько мы потеряем в деньгах и как упадет курс рубля, насколько дороже станут билеты в Турцию или Италию, или телефоны, нет, они прежде всего думали о том, что можно сделать, чтобы защитить свою страну, своих соотечественников, свою землю, которую более тысячи лет до них оберегали такие же простые и честные их предки. Они спокойно приняли все те возможные ухудшения в своей жизни, которые последовали за началом войны, и они – с их мудрым смирением со всевозможным тяготами и лишениями – оказались во стократ смелее и отважнее меня.

Я был недостоин всех этих людей и каждого из них в отдельности, и собственная никчемность наваливалась на меня как неподъемная глыба. Не было смысла более обманывать себя, не было смысла жить и пытаться стать кем-то, когда уже никем я не стал.

Так я шел и шел, пока не оказался в самой мрачной части парка, возле заброшенной стройки. Вместо забора здесь была натянута проволока, а за ней располагались бытовки рабочих, из которых тянулся нестерпимый, тошнотворный запах жареной копченой рыбы. Я поморщился, стараясь не дышать, заторопился прочь, и тут новая мысль блеснула где-то на задворках ума, и вдруг, как это всегда бывает в час упадка духовных сил, она начала тянуть меня вверх из мрака, в который я погрузился с головой.

Мысль эта была о том, что я не желал своей стране поражения в войне. Я хотел желать, но не мог, никогда не мог. Я вывел Яну на чистую воду. Я в тайне от всех и себя самого радовался, когда мои близкие или родственники отказывались покидать Россию несмотря на все мои уговоры сделать это. И хотя это были мелочи, пустяки, но все же такие пустяки, что свидетельствовали о том, что все эти годы душа моя была в вечном разладе с убеждениями, душа просила иного, но я был глух к ней. Этого не должно было повториться впредь!

Куда мне было податься? В съемную квартиру Яны через пару дней заселятся совсем другие люди, вещи мои отбыли в подмосковный склад, откуда я отправил бы их заграницу, не измени я своего решения и не останься я здесь. Где жить, куда пойти?

И вдруг в уме моем зазвучали слова из песни:

«Бывает все, сынок. Быть может, ты устанешь от дорог. Когда домой придёшь в конце пути…»

Итак, я поехал к родителям: уставший, равнодушный, смирившийся со всем. Поразительно, но в тайниках души я не только нащупал готовность, но и даже именно какое-то странное, дерзкое желание получить повестку. Может быть, поэтому-то я и решил жить у родителей, по месту прописки, а не на съемной квартире? Я вдруг понял, что примирюсь со всем, с любой судьбой. В конце концов, я был лишь песчинкой в море, не более, чем пылинкой. Но не пылинкой была моя земля, ее великая тысячелетняя история, ее долгий и сложный путь к человеколюбивому устройству государства. Осознание огромности всего того, что было заключено для меня в слове «Родина» одновременно и оглушало, и ослепляло, и уничтожало во мне всякую попытку пожалеть себя, как я делал прежде – только жалел и жалел «исключительного» себя, всю свою жизнь.

Только у входа в подъезд я вдруг осознал, сколько счастья принесу родителям своим внезапным появлением, сколько радости, сколько облегчения, что часть этого грядущего их счастья, этого солнечного восторга неожиданно передалась и мне – тогда, когда я всерьез полагал, что уже никогда даже не улыбнусь, тихая, смиренная радость, именно такая, какая всегда идет под руку с печалью, объяла меня.

Но в доме, как оказалось, царила еще большая радость, еще большее счастье: мама, этакий шпион, скрыла от меня перемену в судьбе моей двоюродной сестры. После долгих бесплодных лет ожидания, после несправедливой нападки моей бывшей на нее в поликлинике, Лида все-таки смогла зачать и выносить ребенка, и поскольку у нее не было в Москве родственников ближе, чем моя мать, она обратилась к ней за помощью. Вероятно, мама устала ждать внуков от меня, потому с готовностью согласилась проводить время с малышом, чтобы Лида могла ненадолго выходить из дома по своим делам.

Я заявился к ним именно тогда, когда мама только вернулась от сестры и восторженно рассказывала папе каждую подробность о внучатом племяннике: как он ел, как он спал, как он морщил личико, как продирал глазки, на кого он был похож, словом, всякую такую мелочь, которая кажется нелепой и скучной, пока она не коснется твоего собственного ребенка, внука, племянника – когда происходит преображение в мышлении и взрослый человек, прежде глубоко равнодушный к пеленкам, оказывается не только готов, но и счастлив бесконечно обсуждать их. Лидина победа вопреки тому преступлению, имевшему глубоко англосакские корни, что было совершено над ее телом, так потрясла меня, что и я, к удивлению своему, почувствовал это самое преображение мышления внутри себя, и я с удовольствием рассматривал фотографии и обсуждал каждую мелочь, связанную с племянником.

Вдобавок, теперь мне стало ясно, почему в последние месяцы Лида наотрез отказывалась выходить на связь и не желала слушать моих извинений: ей было не до меня.

Вот родился ребенок Лиды, через несколько месяцев родится малыш Кати – жизнь удивительным образом продолжала свой размеренный ход вопреки все набирающей обороты войне, вопреки частичной мобилизации, вопреки враждебности, какая разгоралась в западном мире по отношению к нашей стране и к нашим гражданам. Вероятно, так и должно было быть – разве не за эти новые жизни сражались наши бойцы, разве не ради этого я теперь стоял в очереди добровольцев в военкомат, разве не ради этого мужественно и стойко мирное население на границах не покидало свои дома – чтобы всякий знал: мы стояли и будем стоять там, где всегда стояли, и ничто не спугнет, не столкнет, не подвинет нас с наших земель.

И каждая потеря, каждая невыносимо болезненная утрата, каждая невинно убиенная Матрена – делает нас лишь более сплоченными, наполняя всякого человека от Берингова и Охотского до Балтийского и Черного моря – сверхпрочным, сверхстойким, могучим и могущественным чувством единения, родства, связи. Будто незримые, бесконечно длинные и множественные кровеносные артерии пронзают всяк и каждого, и каждый является лишь клеткой, лишь частью живого и непобедимого организма, и тогда, когда кто-то убывает, он знает, что, уходя, он еще живет, остается и будет жить в другом – ближнем или предельно далеком, и одновременно – в каждом из нас. Так живы в нас до сих пор и Александр Невский, и Дмитрий Донской, и Минин, и Пожарский, и Суворов, и Кутузов, и буденновцы, и Ленин, и красноармейцы, и панфиловцы, и партизаны, и Сталин, и защитники Чечни, и Афганистана, и… Сталинграда. На том и стоим.